Считаные дни - Линде Хайди. Страница 39

Юнас не уверен, являются ли эти слова комплиментом или наоборот, но появляться здесь с такими расплывчатыми предположениями, наверное, было в корне неправильно. И в этот момент на парковку въезжает серебристый «рено», Юнас узнает автомобиль, но внутри только один человек. Магнар паркуется и выходит из машины, Юнас внимательно его разглядывает, замечает, что тот просто захлопывает за собой дверцу, не утруждаясь закрыть ее на замок, и когда Магнар направляется к магазину «Спар», выглядит он совершенно обычно, а встречаясь глазами с Юнасом, поднимает руку в знак приветствия.

— Недалеко уехали! — выкрикивает он и показывает на велосипед Юнаса.

Юнас вяло качает головой, потом берет себя в руки:

— Как подумаю об этих подъемах по дороге домой!

Магнар Маннинен ухмыляется, и Юнас думает: есть ли какая-то тревожность в его взгляде, неуверенность, хоть что-то, чего недавно еще не было? Но тот как ни в чем не бывало подходит к двери, кивает ленсману, который стоит там — в униформе, готовый заступить на службу; если что-то загадочное произошло с его дочерью, он использует все возможности, чтобы ее разыскать.

В дверях магазина показывается женщина средних лет с пакетами в каждой руке, она толкает дверь бедром и выходит спиной вперед, Магнар Маннинен делает пару быстрых шагов и придерживает дверь, женщина улыбается и что-то говорит, проходя мимо, Магнар отвечает, заставляя ее рассмеяться, потом он исчезает, дверь за ним захлопывается, а женщина идет к машине, стоящей сбоку на парковке.

— Все, что я могу сказать сейчас, не нарушая своей обязанности хранить служебную тайну, так это то, что до сих пор никто не заявлял об исчезновении человека в нашем районе.

— Понятно, — кивает Юнас. — Когда я задумываюсь об этом, мне все же кажется, что ничего такого тут нет. Так что сглупил я, наверное.

— Ничего и не сглупили, — возражает ленсман. — Но, к счастью, юные девушки имеют обыкновение уходить из дома и точно так же возвращаться обратно. У меня у самого дочери десять лет.

Говоря об этом, ленсман усмехается и слегка закатывает глаза, потом вынимает ключи от машины и нажимает на кнопку замка, «Форд-Мондео», стоящий в пяти метрах от них, отзывается негромким писком.

— Вы заглядывайте, если что, — говорит ленсман и натягивает форменную фуражку.

— Спасибо, — кивает Юнас, — и вы тоже, смею предложить.

— Не исключено, — говорит ленсман и смеется.

Он театрально кашляет, а потом, открывая дверь машины, добавляет:

— Вспомнишь солнце — вот и лучик.

— Солнце? — переспрашивает Юнас.

Ленсман кивает в сторону дороги. От студенческого центра идет молодая девушка. На ней зеленый анорак, она набирает что-то в телефоне, держа его обеими руками, возможно, пишет сообщение, уличные фонари высвечивают ее рыжие волосы, которые золотятся, как солнце.

— Это дочка ленсмана, — поясняет Эвен Стедье и тут же добавляет: — Того, старого ленсмана.

Пока его «форд» выруливает на дорогу и едет по направлению к тюрьме и школе, Юнас подходит к своему велосипеду. Он возится рядом с ним дольше, чем надо, копается с педалями, а потом берется руль и направляет велосипед вниз, по дороге к центру, словно у него там какое-то дело.

Она не отрывает взгляда от экрана телефона до тех пор, пока расстояние между ними не сокращается до метра. Сегодня в ней чувствуется что-то еще более мрачное и хрупкое, думает Юнас, и когда она поднимает взгляд, он замечает, насколько нежная кожа у нее под глазами, тонкая, почти прозрачная.

— Эй, привет, — говорит Ингеборга и останавливается. — А что вы тут делаете?

— Да вот, знаете ли, решил прогуляться, воздухом подышать.

Он кивает на велосипед, Ингеборга опускает взгляд и склоняет голову набок.

— Новый?

Юнас кивает.

— Сегодня купил. Специальная цена для приезжих.

Она улыбается. Такая улыбка должна появляться чаще, думает Юнас, а длиться — дольше.

— Вам надо вдоль фьорда прокатиться, — предлагает она. — Или наверх, на гору.

— А вы можете показать дорогу?

— Это зависит от того, — улыбается Ингеборга, — в какой форме вы находитесь, мне неохота слушать за спиной тяжелое дыхание.

Юнас смеется. Очень необычно и неожиданно стоять вот так в полутьме под золотистым светом фонаря с такой девушкой, как она, и смеяться.

— Ну, а вы, — говорит он, — вы-то куда направляетесь?

Но здесь он попал впросак, по ее лицу пробегает мрачная тень.

— Да куда угодно, — говорит Ингеборга, — куда угодно, лишь бы не домой.

Она смотрит на дорогу мимо него, поджав губы, и Юнас размышляет над тем, будет ли правильно спросить что-то еще или лучше прикусить язык.

— Просто дома столько неприятностей, — объясняет она. — Мы с мамой сейчас немного в контрах.

Она слабо улыбается, запускает руку в рыжую копну волос, непослушные кудряшки рассыпаются по воротнику анорака.

— Так вы с родителями живете?

— Боже упаси, нет, конечно, — восклицает она, — нельзя жить с родителями после двадцати пяти.

— Это точно, — соглашается Юнас, — ничего хорошего в этом нет.

— Вот именно, — кивает Ингеборга, — ничего хорошего.

Она щурится, глядя на дорогу — там вдалеке едет трактор. И Юнас вспоминает об этом чувстве несвободы, появившемся, когда он шесть недель провел на больничном на цокольном этаже у родителей, унижение оттого, что вечер за вечером приходится ложиться в ту же самую кровать, в которой он спал еще ребенком, вспоминает мальчишескую комнату, которая почти не изменилась с тех пор, как он оставил ее восемь лет назад, и лишь несколько коротких и красноречивых намеков о том, что время прошло и что его здесь быть не должно. Материнский столик для шитья у окна, отцовская подставка для клюшек для гольфа в углу у шкафа. Поначалу, находясь дома, он просто ощущал себя в безопасности, но прошло совсем немного времени, и постепенно появился дискомфорт — снова стать частью родительских удобных и неудобных привычек, вернуться к чему-то, что давно пройдено, к тому, что должно было остаться в прошлом, потому что, хотя они были одной семьей и беспокоились друг о друге, возникло неприятное смущение, когда оказалось, что они должны относиться друг к другу как взрослые люди, за завтраком ранним утром в понедельник или стоя в очереди в ванную, так интимно и бесконечно долго. К тому же всех очевидно тяготила причина, по которой он оказался там, — то, что он упал духом, проявил себя как человек, неспособный справиться с давлением; каждый божий день Юнас ощущал беспокойство, вызванное его присутствием, ужас, который его родители пытались скрыть, но который все же проступал, взгляды, которыми они обменивались, комментарии, которые, предполагалось, он не слышит, — возможно, именно это было самым тяжелым. И наоборот — облегчение, которое они испытали, когда он сказал, что намерен съехать, что он получил работу. «Вик в Согне, — заметил отец, — считается одним из самых красивых мест в стране», а мать немедленно и с нескрываемым восторгом бросилась к компьютеру на кухне и начала гуглить.

— Это из-за моей магистерской диссертации, — говорит Ингеборга, — я работаю над практической частью в местной тюрьме, а так-то я в Бергене живу.

Что-то начинает грохотать за ее спиной, они слышат звук прежде, чем видят его источник — низко посаженная «ауди» с капотом, на который нанесен рисунок в виде языков пламени, мчится вниз по улице, двигатель гудит тяжелым басом, водитель с тенью вместо лица за испачканным ветровым стеклом отчаянно сигналит — три быстрых гудка, Ингеборга без особого желания поднимает руку, снова раздаются три гудка, бас проносится мимо них, и машина мчится дальше по направлению к пристани.

Ингеборга поплотнее запахивает воротник анорака и кивает вслед «ауди».

Иногда я задаюсь вопросом — почему я вернулась, — признается она.

— И что вы себе отвечаете?

— Да по-разному, смотря какой день. А вы когда-нибудь разговариваете сами с собой?