Считаные дни - Линде Хайди. Страница 7

С мальчиками, которые появились на свет шесть и семь с небольшим лет назад, было по-другому. Они с жадностью приникали к ее груди и высасывали все до капли. Они мертвой хваткой вцеплялись в ее брюки и отказывались отпускать, кричали: «Мамочка моя!» — и обхватывали пухленькими ручками Лив Карин за шею — делали все, чего ей так сильно хотелось. Она была тронута этой безоговорочной любовью, которую они проявляли к ней, но в то же время эта преданность мальчиков заставляла ее чувствовать себя словно в западне: будто два тяжелых мешка с песком, привязанные веревкой к поясу, тянули ее под воду — именно такое ощущение возникало у Лив Карин, когда мальчики были еще маленькие и с обеих сторон цеплялись за ее ноги, а она сама через окно гостиной смотрела на спину Кайи, всегда уходившей из дома, отвернувшись прочь от нее.

Дождь закончился, но каменные плиты на лестнице, ведущей к цокольному этажу, темны от влаги.

Она показывает ему хитрость с замком: поворачивая ключ, надо немного дернуть за дверную ручку. В коридоре пахнет зеленым мылом, комната стояла пустой с января, когда съехали польские строители, Лив Карин в выходные сделала здесь уборку. Комната небольшая, с перегородкой напротив ниши для кровати, кухонным уголком и ванной с душем и туалетом, все просто, функционально и чисто. Доктор следует за ней, пока она показывает самое основное.

Электрощиток, щетка с резиновой насадкой, чтобы протирать пол в душевой кабине, маленький трюк с дверью, которую нужно дернуть на себя, чтобы закрыть на замок; слушая ее, он молча кивает, кажется, он не очень впечатлен, но в то же время и не разочарован; Лив Карин понимает, что они оба ждут, чтобы ознакомительные формальности поскорее закончились и каждый мог остаться наедине с собой.

Она вешает ключ на крючок рядом с дверью.

— Если что-то понадобится, говорите не стесняясь, — произносит она.

— Большое спасибо, — отвечает доктор, он смотрит на свой мобильный телефон, лежащий на кухонном столе, экран беззвучно светится, сигнализируя о новом сообщении.

Когда она поднимается по лестнице, тренькает ее собственный мобильный и дважды коротко вибрирует в кармане у правого бедра. И она снова думает о Кайе, об СМС с извинениями. Уже прошло несколько часов, и несмотря на то, что Лив Карин потеряла самообладание и, конечно, зашла слишком далеко, у Кайи тоже была возможность прийти в себя, успокоиться и проанализировать собственное участие в том, что случилось. Возможно, это даже пойдет ей на пользу, думает Лив Карин, остановившись на верхней ступеньке лестницы и немного переведя дух; она извлекает телефон из кармана. Может быть, произошедшее сможет разрядить ситуацию, показать, что идет не так, обнулить отношения и вместе начать новый отсчет.

Но сообщение не от Кайи, а от Магнара. В нем только одно слово — «Фагернес». Это повелось с давних пор — он просто пишет из того места, где находится. В самом начале, когда Кайя только родилась, Лив Карин всегда ужасно волновалась; если он уезжал далеко, она проверяла сводки о ситуации на дороге, изучала погодные условия, изменение температуры и вероятность схода оползней. А когда Магнар был в пути, она просто мерила шагами комнату и ждала его возвращения, считала минуты, каждый час включала радио, вслушивалась в выпуски новостей — нет ли аварий на дорогах. Он считал, что это трогательно. А когда она просила держать ее в курсе, он ловил ее на слове и присылал ей в СМС подробные занятные отчеты с дороги, первый — уже с причала парома в Вангснесе, всего в какой-то миле от дома.

И когда уже она перестанет волноваться, когда перестанет жить ожиданием?

Лив Карин смотрит на экран телефона. Одно слово, возможно написанное неохотно, просто по обязанности. Фагернес. Откуда он писал — может быть, с остановки, после того как вышли и вошли пассажиры? Или у них перерыв на обед, там, в придорожной закусочной? Что он сейчас делает — сидит с водителями из других автобусов? И о чем же они говорят? О погоде? О зиме? О своих детях или о новом расписании? Или он за столиком в одиночестве в своей униформе, ест, поставив пухлую сумку с наличными за проезд рядом с собой на стол? Что там у него — хот-дог или бургер, или что-то более диетическое, или бутерброд с креветками, например, с долькой лимона и майонезом, вот он снимает веточку укропа и кладет ее на краешек блюдца.

Лив Карин смотрит на экран, и ей приходит в голову, как мало она знает о том, как Магнар проводит свои дни, о его желаниях, о его жизни. Он ничего не рассказывает, да она и не спрашивает. Разве что поинтересуется: «Ну, как прошел день?» И он отвечает односложно. И, бывает, коротко спросит в ответ: «А как в школе?» И она отвечает то же, что и в прошлый раз, когда он задавал этот вопрос. Или что-то другое, ничего особенного, ничего такого, за что можно было бы зацепиться, чтобы начать настоящий разговор или почувствовать, что их что-то объединяет. Лив Карин касается экрана указательным пальцем. «Поезжай осторожно, — пишет она. — Люблю тебя». И потом стирает написанное, сначала первое предложение, а потом все сообщение целиком и вместо этого набирает просто «Ок». И это все, что она может ему дать, потому что такая уж она — скупая на слова и чувства. Лив Карин убирает телефон, осторожно опуская его в карман, на мгновение оглядывается, видит свет, который пробивается из окна на цокольном этаже, и идет дальше, к лестнице, ведущей к входной двери ее дома, туда, где пять имен на дверной дощечке из соленого теста, и заходит внутрь.

%

Вот именно здесь все и начинается, на стадионе «Лэрдалсхаллен», в воскресенье семнадцатого сентября. Так это и останется в ее памяти — как начало, точка отсчета, словно тот момент, когда она настраивает фокус на фотоаппарате, и прямо у нее на глазах все серое и размытое внезапно обретает ясные очертания — то, что находилось там все время, но именно теперь стало очевидным и четким. Вот именно так она это представляет себе, когда впервые видит Кайю.

Дождь лил день и ночь, и накануне тоже не переставал. Она вышла немного прогуляться, потому что не может сидеть дома, с фотоаппаратом в рюкзаке, она и не достанет его, пальцы замерзли, да и фотографировать нечего — только сырость и серость вокруг.

Потом она заходит в спортивный комплекс, садится в мокрых кроссовках на верхней трибуне, кладет руку в гипсе на колено, он уже не так давит в локте, кое-где торчат нитки, и она выдергивает несколько из них. За девочками, которые бегают на дорожках, она не следит, потому что сегодня все еще самый обычный день, она еще не знает о существовании Кайи и о том, что одна из девочек прямо перед ней и есть Кайя.

По дороге на стадион она столкнулась с Гардом. Он был на каком-то мероприятии со своей дочерью. На девочке резиновые сапоги, под прозрачным дождевиком виднеется красный гимнастический костюм, она совала соломинку от коробочки с соком в дырку, где должны быть передние зубы, — туда и обратно, а другой рукой тянула за собой отца. Но Гард притормозил. «Что ты здесь делаешь, Люкке,^[2] — спрашивает он, — просто стоишь под дождем?» Она ответила «да» или «нет» — ничего не сказала, просто коротко кивнула, может быть, чуть приподняла плечо; между тем в дверях появилась спина его жены, которая тянула за собой детскую коляску, женщина остановилась и принялась вытаскивать дождевик из нижнего отделения коляски, а когда наклонилась, между джинсовой курткой и поясом брюк показалась бледная полоска кожи.

«Это ты — Люкке?» — спросила она на вечеринке по случаю окончания лета, когда Гард пригласил свой родной восьмой класс пожарить мясо на гриле в саду; тогда его жена стояла у калитки и приветствовала всех входивших учеников, ее рука была теплой и мягкой. «О тебе я наслышана», — сказала она и улыбнулась. Люкке отняла руку, и жена Гарда быстро провела ладонью по животу, он уже тогда был большим, и сказала: «Это же ты так классно фотографируешь?» Но тут она слукавила, не о фотографиях она была наслышана.