Считаные дни - Линде Хайди. Страница 6

А теперь она должна подмести осколки, вытереть лужу какао и отмыть светло-коричневые пятна на боковой стенке плиты, поднять стул и выбросить булочки в помойное ведро, а еще — завязать мешок с мусором и вынести его, потому что когда несколько часов назад она выкидывала туда яичную скорлупу, то заметила, что из переполненного ведра неприятно пахло.

Но Лив Карин не двигается с места — она выжата как лимон, пытается найти в себе силы, вызвать их, но ничего не получается; и когда раздается звонок в дверь, она вздрагивает и слышит звук, который вырывается изо рта, такой судорожный выдох.

Бросаясь к входной двери, она видит перед собой лицо дочери. Вот Кайя на лестнице, стоит смущенная, взгляд в сторону, мучается угрызениями совести, из-за этого она не смогла сесть на автобус до Восса, или по той же причине ей пришлось сойти по дороге; нажала на кнопку сигнала остановки, когда автобус огибал Стуресвинген, направляясь в сторону горы, поспешно пробормотала что-то водителю в свое оправдание — мол, ей кое-что нужно сделать, совершенно неотложное, а потом прошла весь отрезок пути назад пешком, под дождем, чтобы вернуться сюда и попросить прощения — глаза в глаза.

На крыльце стоит незнакомый мужчина. Он молод, хорош собой, но выглядит усталым, и когда его рот растягивается в улыбке, она больше похожа на непроизвольное движение губ, чем на искреннее и дружелюбное приветствие.

— Привет, — произносит он. — Лив Карин?

Ей приходит в голову, что он, должно быть, один из тех проповедников, что появляются здесь время от времени. Прошлым летом Кайя впустила двух таких, и когда Лив Карин вернулась домой из магазина и снимала обувь у входной двери, то услышала их голоса в кухне, бесцеремонные вопросы дочери, которая с неподдельным любопытством выспрашивала их о том, что они «всерьез думали о жизни после смерти». Когда Лив Карин вошла в кухню с пакетами в руках, Кайя сидела на скамейке у окна, а на стульях лицом к ней расположились двое мужчин приятной наружности, одетые в костюмы. Они сидели подавшись вперед, сложенные руки лежали на клеенке рядом с Библией в черном переплете, а их взгляды были устремлены в одну точку — на маленькие трусики Кайи, она надела только красное бикини.

— Нет, спасибо, — бормочет Лив Карин и уже собирается захлопнуть дверь, но тут замечает за спиной молодого человека автомобиль — красный «гольф» с открытым багажником, внутри которого виднеются два чемодана и несколько серо-коричневых картонных коробок.

— Я приехал немного раньше, чем обещал. — Тон у мужчины извиняющийся. — Всю ночь за рулем.

Он быстро улыбается и проводит рукой по щеке, на которой уже заметна щетина, она кажется мягкой, почти как пушок у ребенка. Лив Карин понравилась мысль о том, что в их доме поселится врач. Когда пару недель назад он позвонил по объявлению, она тотчас же согласилась, даже не спросив рекомендаций, просто подумала, что в случае чего он окажет помощь. Но она представляла себе кого-то постарше.

Его взгляд скользит мимо Лив Карин, устремляется в коридор; быть может, ему видна и кухня, и ей, конечно же, следовало бы пригласить его войти, угостить кофе с бутербродами — он же ехал всю ночь. Но в кухне царит беспорядок, кругом осколки, вряд ли удастся придумать оправдание, но в то же время у нее в голове не укладывается, как она умудрилась забыть о том, что он приезжает именно сегодня.

— Я принесу ключи, — произносит Лив Карин, — подождите минуточку.

Возвращаясь к двери, она спотыкается о босоножку Кайи, которая свалилась с полки для обуви; Лив Карин наклоняется и поднимает ее, кладет на место рядом с футбольными бутсами мальчишек и сапогами Магнара.

— А вас здесь сколько живет? — спрашивает доктор и кивает на полку, где разномастные пары обуви теснятся в три ряда.

— Пятеро, — отвечает Лив Карин, — но на неделе четверо. Наша дочь ходит в школу в Воссе, домой приезжает только на выходные.

Она спохватывается и протягивает руку для приветствия, ей следовало сделать это с самого начала. Доктор шагает вперед, рукопожатие у него крепкое. Лив Карин называет свое имя и бормочет извинения, оправдываясь, что плохо спала ночью, и стараясь не думать о том, как сейчас выглядит — ведь она еще даже не приняла душ, просто накинула этот неказистый флисовый костюм, который носит только дома.

— Мой муж — водитель автобуса, — продолжает она. — Сегодня он в дальней поездке в Осло.

— Понятно, — отвечает доктор и смотрит на экран мобильного телефона.

Лив Карин силится вспомнить его имя, хотя они переписывались по электронной почте, а приехав сюда, он еще и представился.

— Да, а я — учительница, — говорит она и сует ноги в кроксы, — каждый понедельник у меня выходной, так что это просто удача, что вы приехали именно сейчас, когда я дома.

Доктор рассеянно кивает и поплотнее запахивается — тонкая джинсовая куртка промокла и потемнела под дождем, его пробирает дрожь, он беспомощно оглядывается на машину, возможно размышляя о том, как ему придется доставать из багажника все чемоданы и коробки и нести в свой новый дом, открывать их, разбираться с содержимым, распаковывать вещи.

Лив Карин выходит на крыльцо и захлопывает дверь. Дощечка на двери слегка покачивается. На темно-синем фоне фигурки из соленого теста — она слепила их на следующую зиму после рождения Кайи. Два больших человечка, а посередине один маленький, они держатся за руки, и улыбки у них прямо до ушей. «Здесь живут Магнар, Лив Карин и Кайя!» А имена мальчиков приписаны карандашом на скорую руку несколькими годами позже — Ларс и Эндре.

— Пойдемте, — произносит она и тянет язычок молнии на флисовой кофте до самого горла, — я покажу вам, где у нас вход на цокольный этаж.

Лив Карин нравилось, что имена походят одно на другое. Кайя и Карин. Они так созвучны. И когда Магнар в первое утро в родильном отделении разглядывал крошечные ножки Кайи с удивительно высоким подъемом, он со смехом заметил: «Ноги точно как у тебя», и она почувствовала прилив тихой радости. Именно о такой дочке Лив Карин и мечтала — чтобы она стала продолжением ее самой.

У нее был год, чтобы дать разыграться воображению и явственно представить себе: вот они, мама и дочка, в одинаковых платьях, сшитых своими руками, вот увеличенный черно-белый снимок их маленькой семьи, отпечатанный на холсте, — он занимает половину стены в гостиной. Вот пухлый альбом, в котором их с малышкой фотографии: они спят рядышком в причудливых позах или смеются — лицо к лицу — и едят клубнику. Но Кайя не соглашалась носить платья, во всяком случае те, что были похожи на материнские, ненавидела фотографироваться, а сразу после рождения отказалась от грудного молока.

Уже в первую ночь в родильном отделении грудь у Лив Карин набухла, и вскоре пришло молоко, густое и питательное, как сливки, говорили акушерки — они хвалили ее за «молочность», но когда к груди попытались приложить Кайю, та крепко сомкнула губы и отвернулась. Акушерки сжали пальцами сосок, и струя молока ударила прямо в лоб ребенку, попала в ухо, в сердито открывшийся маленький ротик, потому что девочка зашлась от крика; красная и возмущенная, она не сбавляла обороты и не желала брать грудь. Через трое суток борьбы даже самые ярые сторонники грудного вскармливания в родильном отделении были вынуждены расписаться в своем бессилии и отправить Магнара в аптеку за рожком для кормления.

Слезы катились по щекам Лив Карин, когда она сцеживалась и наблюдала за тем, как бесчувственный молокоотсос выдаивает из ее груди молоко, причиняя боль, то самое молоко, которое ее малышка высасывает из бутылочки. «Ведь так ты можешь чувствовать себя гораздо свободнее, — успокаивал ее Магнар, — из бутылки-то и я могу ее кормить». Акушерки одобряюще кивали, но Лив Карин не хотела становиться свободнее. Она жаждала стать матерью, хотела, чтобы никто не мог ее заменить. Но Кайя оказалась такой самостоятельной, такой независимой. Когда ее мама уходила, она редко плакала и легко оставалась с няней, а позже, когда пришло время идти в детский сад, она нисколько не страдала. В то время как другие дети цеплялись за своих матерей, а именно матери в большинстве своем приводили детей в детский сад в период привыкания, Кайя бросалась к коробке с кубиками, полке с книгами, горке больших разноцветных подушек. Других детей в группе она воспринимала с доброжелательным любопытством, а воспитателей стискивала в объятиях так, как Лив Карин хотелось бы, чтобы обнимали ее саму, однако она этого не удостаивалась. «Доверчивая» — так охарактеризовала Кайю педагог детского сада, она произнесла это с восхищением, как комплимент матери и ребенку: «Кайя такая доверчивая девочка, каких еще поискать!»