Особое мясо - Бастеррика Агустина. Страница 17

— Это ведь и со мной произошло. Я тоже его потерял.

Она беззвучно рыдает. Она прикрывает экран ладонью, и он слышит ее шепот: «Я больше не могу». Бездонный провал, свободное падение в пропасть. Сесилия передает телефон матери.

— Маркос, здравствуй. Ей что-то совсем плохо. Ты уж ее извини.

— Конечно, Грасиела. Я понимаю.

— Я тебя целую. Все наладится. Она придет в себя.

Конец связи. Он еще некоторое время остается сидеть в курилке. Рабочие проходят мимо, видят его, но не подходят и не отвлекают. Он смотрит на качающиеся кроны деревьев. Оказывается, подул легкий ветерок. Вот почему жара уже не настолько нестерпимая. Ему по душе ритм движения веток, звук соприкасающихся, трущихся друг о друга листьев. Тут всего четыре дерева посреди бескрайнего пустыря, немного, но они растут близко и словно держатся друг за друга.

Он понимает, что Сесилии уже не станет лучше. Она сломалась, разбилась, и ее осколки никогда не срастутся.

Первое, что приходит на память, — это лекарство в холодильнике. Этот препарат они привезли в специальном сосуде-термосе, тщательно следя за тем, чтобы не прервалась эта цепочка холода. Как они на него надеялись, как в него верили! Первый укол, он хорошо это помнит, должен сделать мне ты, говорит она. Укол в живот. Уколов было бессчетное множество, но ей хочется, чтобы этот ритуал был связан с ним. Пусть эта инъекция станет началом всего. У него немного дрожат руки, потому что он очень не хочет, чтобы ей было больно. А она говорит: «Давай, любимый, коли. Не бойся, ничего не будет». Она рукой зажимает складку на животе, и он вводит иглу. Больно? Конечно. Хотя бы потому, что препарат холодный и чувствуется, как он входит в тело. А она скрывает боль за улыбкой, потому что то, что происходит сейчас, — это начало. Начало возможности и начало будущего.

Слова Сесилии текли, как река света, как поток невесомого сияния, в них плясали сверкающие светлячки. Когда еще не было известно, что им придется прибегать ко всяким ухищрениям, она уже говорила ему, что хочет, чтобы у их детей были его глаза, но ее нос, его рот, но ее волосы. Он смеялся — просто потому, что смеялась она, и в ее смехе исчезали и растворялись без следа отец в доме престарелых, мясокомбинат, головы мясного скота, кровь и глухие удары забойщика.

Второй образ, вспышкой возникший в его памяти, — лицо Сесилии после того, как она вскрыла конверт, полученный из лаборатории, и увидела результаты анализа на антимюллеров гормон. Как же так, не могла понять она, почему уровень такой низкий? Она долго смотрела на листок с распечаткой, а затем растерянно произнесла: «Я же молодая, мой организм должен производить больше яйцеклеток». Впрочем, уверенности в ее словах не было: как дипломированный медицинский работник, она не могла не знать, что молодость — это еще не гарантия. Ни для чего. Ее глаза молили о помощи, и он подошел, забрал у нее распечатку, сложил листок, положил его на стол и спокойно сказал ей, что беспокоиться не нужно, что все будет хорошо. Она разревелась, и он обнял ее и стал целовать ей лоб и лицо, повторяя при этом: «Все будет хорошо», хотя знал, что так не будет.

Потом были еще инъекции, таблетки, нежизнеспособные яйцеклетки, кабинки в клиниках с мониторами, на которых показывают голых женщин, приказ заполнить, чем надо, пластмассовый стаканчик. Крестины — одни за другими, — на которые они не ходили, бесконечные расспросы на тему «ну и когда первенца ждать?», операционные, куда его не пускали, и он не мог просто взять ее за руку, чтобы она не чувствовала себя такой одинокой. Новые расходы и долги, чужие дети — дети тех, у кого получилось, отечность, непредсказуемая смена настроения, бесконечные разговоры о возможности усыновления, звонки из банка, детские дни рождения, которых они старались избегать, снова гормоны, хроническая усталость, вновь неоплодотворенные яйцеклетки, слезы, обидные слова, дни матери — в полном молчании, ожидание формирования эмбриона, список возможных имен (Леонардо, если будет мальчик; Арья — если девочка), бесконечные попытки забеременеть и осознание бессилия, упреки, ссоры, поиск донора яйцеклеток, сомнения в генетической идентичности, письма из банка, ожидание, страхи, признание того, что возможность стать матерью зависит не только от наличия нужной хромосомы, ипотека, беременность, рождение ребенка, восторг, счастье, смерть.

17

Домой он возвращается поздно.

Открыв дверь сарая, он видит, что самка спит, свернувшись калачиком. Он меняет ей воду и подсыпает корм. Она просыпается от звука, с которым сухой корм сыплется в металлическую миску. Приближаться к нему она и не думает. В ее взгляде читается страх.

Обязательно нужно ее помыть, думает он. Только не сейчас, не сегодня. Сегодня его ждет гораздо более важное дело.

Он выходит из сарая, оставив дверь открытой. Самка осторожно следует за ним. Натянувшийся поводок останавливает ее у порога.

Войдя в дом, он прямиком идет в детскую. В несколько приемов кроватка перекочевывает на лужайку перед домом. Он возвращается в сарай и ищет топор и керосин. Самка замирает и внимательно следит за ним глазами.

Подойдя к кроватке с топором в руках, он некоторое время стоит неподвижно, словно окаменев, и пытается осознать себя под этим небом, усыпанным звездами. Эти огоньки в небе всей своей дерзкой красотой давят на него. Он снова заходит в дом и открывает бутылку виски.

Стоя у кроватки, он понимает, что не плачет и плакать не будет. Он делает хороший глоток и берется за топор. Сначала нужно ее сломать. Орудуя инструментом, он вспоминает крохотные ручки новорожденного Лео в своих ладонях.

Плеснув керосина, он подносит к обломкам кроватки спичку. Еще несколько глотков. Небо похоже на застывший океан.

В огне исчезают нарисованные вручную картинки на изголовье. Медвежонок и утенок сгорают, обнявшись. Они теряют форму и испаряются.

Он замечает, что самка продолжает смотреть на него. Огонь, похоже, завораживает ее. Он входит в сарай, и самка в страхе забивается в угол. Он останавливается. Сохранять вертикальное положение становится все труднее. Самка вся дрожит от ужаса. А если и ее — топором, на куски? Она ведь моя собственность, что хочу, то и делаю. Могу убить ее как угодно, могу забить и разделать по всем правилам, могу сделать так, что ей будет очень больно. Он крепко сжимает в руке топор и молча смотрит на свою пленницу. Эта самка — от нее одни проблемы. Она сама — проблема. Он заносит топор, подходит к ней и перерубает поводок.

Он снова выходит на лужайку и ложится на траву, глядя в безмолвное ночное небо, в миллионы холодных мертвых огоньков. Небо словно стеклянное. Стекло мутное и твердое. А луна похожа на какое-то странное божество.

Ему уже нет дела до того, убежит самка или нет. Ему безразлично даже, вернется ли Сесилия.

Последнее, что он видит, это распахнутая дверь сарая, а в проеме — эта женщина, которая неотрывно смотрит на него. Кажется, что она плачет. Вот только что она может понять из того, что видит? Ничего, ровным счетом! Она ведь даже не знает, что такое детская кроватка. Она вообще ничего не знает.

Когда костер догорает и на лужайке остаются только тлеющие угли, он уже крепко спит прямо на траве.

18

Едва открыв глаза, он тотчас же снова зажмуривается. От света больно глазам. Голова тоже болит. И даже без света. Жарко. Беспорядочный пульс бьется в правом виске. Он лежит неподвижно и пытается вспомнить, почему остался спать на улице. В голове проносятся неясные, полустертые образы. Камень в груди. Вот она, эта картинка. В том сне, который ему приснился. Он садится с закрытыми глазами. Нет, он пытается открыть их, но у него не получается. Уперев лоб в колени, он обхватывает их руками. Еще несколько секунд в тишине и неподвижности. В голове пусто, потом в памяти вдруг со всей пугающей отчетливостью всплывает недавний сон.

Совершенно голый, он входит в какую-то пустую комнату. Ее стены покрыты влажными разводами и какими-то бурыми пятнами. Похоже, это кровь. Пол грязный и прогнивший. В одном углу на деревянной скамье сидит отец. Тоже раздетый, он смотрит в пол. Маркос хочет подойти к нему, но не может пошевелиться. Пытается позвать его, но говорить у него тоже не получается. В другом углу волк ест мясо. Всякий раз, поймав на себе взгляд человека, волк отрывается от добычи и рычит, подняв голову. Из пасти торчат клыки. То, что пожирает волк, шевелится. Оно живое. Он присматривается. Это его сын. Младенец беззвучно плачет. Накатывает чувство непреодолимого отчаяния. Он порывается спасти ребенка, но остается на месте — словно парализованный и немой. Он пытается кричать.