Горячий шоколад на троих (СИ) - Эскивель Лаура. Страница 10

Миндаль и кунжут обжарить на комале. Чили анчо очистить от прожилок, положить на отдельную сковороду, смазанную смальцем, и тоже обжарить, но не сильно, иначе будет горчить, затем перемолоть в ручной мельнице с миндалем и кунжутом.

Перемалывая миндаль и кунжут, Тита ритмично раскачивалась из стороны в сторону. Под платьем свободно колыхались тугие груди, никогда не знавшие лифчика. В ложбинке между ними исчезали капли пота, стекавшие по шее. Педро уже не мог противиться доносившимся до него запахам. Ноги сами понесли его в кухню, но, переступив ее порог, он застыл, зачарованный чувственной позой Титы. Не отрываясь от работы, Тита подняла голову. Их глаза встретились — и они словно растворились друг в друге, словно слились в цельное существо с общим для двоих зрением, ритмичными движениями, возбужденным дыханием и одним-единственным стремлением.

Оборвав экстатический танец взглядов, Педро опустил голову и вперился в вырез ее платья. Бросив мельницу, Тита выпрямилась, гордо подняв грудь, чтобы он сумел обозреть ее целиком. Произошедшее на кухне навсегда изменило отношения между ними. После того как его взгляд чуть не прожег ей платье, уже ничто не могло оставаться прежним. Тита поняла, почему соприкосновение с огнем изменяет суть вещей: почему тесто становится хлебом и почему грудь, не знавшая огня любви, — это тот же кусок теста, бесформенный и бесполезный. Всего за несколько минут Педро лишил ее грудь невинности, даже не прикоснувшись к ней.

Один Бог знает, что могло бы произойти между ними, если бы не вернулась Ченча, которую посылали на рынок за перцем. Возможно, Педро уже мял бы без устали груди Титы, которые чуть ли не сами просились к нему в руки. Притворившись, будто зашел за лимонадом, Педро схватил со стола кувшин и был таков.

Тита продолжила готовить моле, словно ничего не произошло, но руки у нее заметно дрожали.

Хорошо перемолотые миндаль и кунжут залить подсоленным по вкусу бульоном из индейки и перемешать. Растолочь в ступе гвоздику, корицу, анис и арахисовую галету, предварительно раскрошенную и обжаренную вместе с чесноком и мелко нашинкованным луком. Влить вино, перемешать и добавить ко всему остальному.

Орудуя пестиком, Ченча из кожи вон лезла, чтобы завладеть вниманием Титы, но напрасно. Какими бы фантастическими подробностями ни сдабривала она свой рассказ, как ни живописала ужасы происходивших в городе сражений, Титу все это нисколько не интересовало. Пережитое ей всего несколько минут назад поглотило ее всю без остатка. Кроме того, Тита прекрасно знала, чего пытается добиться Ченча. Поскольку она уже давно вышла из возраста, когда верят в ведьм, вампиров и привидений, Ченче не оставалось ничего другого, как пугать ее историями о том, как кто-то кого-то повесил, расстрелял, расчленил, обезглавил и даже принес в жертву, вырвав сердце прямо в разгаре битвы. При других обстоятельствах Тита с удовольствием послушала бы ее небылицы и, может статься, поверила бы в то, что Панчо Вилья^[8] вырывает у врагов сердца и пожирает их. Но не сейчас.

Взгляд Педро заставил Титу вновь поверить в его любовь. Все долгие месяцы после свадьбы ее грызли сомнения. А что, если тогда, в день венчания, Педро солгал ей, сказав, что любит, лишь для того, чтобы она не страдала? А что, если на самом деле он любит Росауру? Эта тревога родилась не на пустом месте, а оттого, что Педро вдруг перестал хвалить ее блюда. Тита мучилась. Она пыталась готовить все лучше и лучше. По ночам, связав очередной кусок покрывала, девушка в отчаянии придумывала все новые и новые рецепты, призванные восстановить связь, которую она установила с Педро посредством еды. В ту пору терзаний родились ее лучшие рецепты.

Как поэт играет словами, так и она играла ингредиентами и дозами, добиваясь феноменальных результатов. Но напрасно. Как она ни старалась, у Педро не находилось для нее ни единого доброго словечка. Тита не знала, что матушка Елена настоятельно «попросила» Педро не расхваливать ее стряпню — не стоило Росауре, которая и без того чувствовала себя не в своей тарелке, заметно расплывшись от беременности, выслушивать комплименты, которые ее муж отпускает другой женщине под предлогом, что та, дескать, чудесно готовит.

Как одиноко чувствовала себя Тита в эти месяцы! Ей так не хватало Начи! Она возненавидела всех, даже Педро. Ей казалось, что она уже никогда не сможет полюбить. До самой смерти. Конечно, эти мысли тут же улетучились, когда она впервые взяла на руки первенца Росауры.

Стояло зябкое мартовское утро. Тита собирала в курятнике яйца на завтрак. Некоторые были еще теплыми, и она засовывала их под блузу, прижимая к груди, ведь постоянно донимавший ее холод в последнее время усилился.

В этот день Тита, которая всегда просыпалась первой, встала на полчаса раньше обычного — нужно было собрать чемодан с одеждой для Гертрудис. Николас как раз отправлялся со стадом на зимнюю заимку. Вот она и решила тайком от матери попросить его отвезти чемодан сестре. Титу не покидала мысль, что Гертрудис по-прежнему ходит в чем мать родила — не потому, что того требует работа в борделе, а оттого, что вся ее одежда осталась на ранчо.

Она быстро всучила Николасу чемодан и конверт с адресом места, где предположительно обреталась Гертрудис, и вернулась к обычным делам. Внезапно она услышала, как Педро закладывает повозку. Она удивилась, что он поднялся так рано, но, увидев, что солнце стоит уже высоко, поняла, что собирала чемодан гораздо дольше, чем думала. Ведь вместе с вещами Гертрудис нужно было упаковать туда ее прошлое. С трудом поместился в чемодане их общий — один на троих — день первого причастия. Зато свеча, книга и фотография на фоне храма поместились свободно. Не хотели влезать запахи тамале^[9] и атоле, которые готовились Начей, а затем поглощались в компании родных и близких. Нашлось место для абрикосовых косточек, которыми они играли в школьном дворе, но не для улыбок, сопровождавших эти игры, не для учительницы Ховиты, не для качелей, запаха спальни и свежевзбитого шоколада. Хорошо, что крикам и затрещинам матушки Елены тоже не нашлось места. Тита захлопнула чемодан прежде, чем они смогли в него проскользнуть.

Тита вышла во двор, когда Педро громко звал ее, уже отчаявшись отыскать. Он должен был срочно отправиться в Игл-Пасс за доктором Брауном, лечившим все семейство. У Росауры начались предродовые схватки.

Педро упросил ее посидеть с сестрой, пока он не вернется. Больше просить было некого. Матушка Елена и Ченча отправились на ярмарку — пополнить кладовые, ведь со дня на день ожидалось рождение ребенка, и хозяйка хотела, чтобы в доме было вдосталь всего, что требуется в таких случаях. Они не могли заняться этим раньше, так как в окрестностях рыскали федералы, наводя ужас на обитателей городка. К тому же никто не думал, что младенец может появиться на свет раньше срока. А вышло именно так.

И не оставалось Тите ничего другого, как стать повитухой, хотя она и надеялась, что скоро ее сменят. Ее мало заботило, кто родится — мальчик, девочка или невесть кто еще. Но она не могла предвидеть, что чертовы федералы задержат и не пустят к доктору Брауну Педро, а матушка Елена и Ченча не сумеют вернуться из-за перестрелки в городе и будут вынуждены укрыться в доме семейства Лобо. И что ей — ну и дела! — придется принимать роды самой, в полном одиночестве!

За время, проведенное рядом с сестрой, она поняла больше, чем за все годы учебы в городской школе. Она костерила на чем свет стоит и матушку, и учителей за то, что никто из них не сподобился рассказать ей, как принимать роды. К чему, спрашивала она себя, было зубрить названия планет и тысячу и одно правило хорошего тона, если сестра на волоске от смерти, а она никак не может ей помочь?! Росаура и раньше была толстушкой. А за беременность она прибавила еще тридцать килограммов, что усугубило ее положение. Тита увидела, как у сестры раздувается до чудовищных размеров тело — сначала ноги, затем лицо и руки. Тогда она принялась вытирать ей пот со лба и попыталась приободрить, но Росаура, казалось, ее не слышала.