Цветок забвения. Часть 2 (СИ) - Мари Явь. Страница 45

В итоге я предстала перед Мятой ещё более грязной, чем когда пришла сюда. Она увидела меня копошащейся в её саду, когда возвращалась от скалистого дворца. Её сопровождали две темноглазые женщины, неся свитки и книги.

— Верни мне. — Я протянула перепачканную ладонь, и Мята распорядилась:

— Вымойте её. А я пока приготовлю остальное.

Остальное?

Я не стала сопротивляться, а вот темноглазые сёстры переглянулись. Но они бы и раньше не посмели перечить наставнице, теперь же с обретением места при дворе её положение в клане стало самым высоким, выше только Метресса. Однако это почётное повышение было связано с куда более обидным отстранением.

Мне почему-то стало интересно, что Мята будет делать теперь, лишённая возможности воспитывать будущие поколения. Она любила детей, она находила в них утешение. Ей тоже было в пору скорбеть. Не только ей — всем женщинам. Дело не только в практике наследования, важной для любого мастерства. Без детей здесь стало пусто, этот мир начал увядать.

Не приведёт ли это к повторению случая с Виолой? Не появятся ли на иве новые «плоды»?

— Твои волосы прекрасны, сестра, — проговорила одна из женщин, прерывая мои раздумья. Она расчёсывала мои влажные, спутанные пряди.

— А твои глаза подобны звёздам. Вот что значит красота Ясноликой, — вторила ей подруга, и я почувствовала жар на щеках. После того, что мне сказала Чили, я уже не рассчитывала услышать что-то подобное.

Я прикоснулась к лицу, чувствуя слёзы.

— Не смотрите.

Я ещё не умела контролировать новообретённые силы. Возможно, понимая это, Мята и решила пригласить меня, чтобы как-то следить за процессом. У неё был большой опыт в скорби, и, уважая это, я покорно устроилась рядом с ней на веранде. Она держала в руках заветный кувшин, и я потянулась к нему, но Мята вложила в мою ладонь маленькую чашу. Действительно, крохотную. И наполнила её только наполовину.

Я выпила её разом, не чувствуя вкуса, потому что смаковать и наслаждаться имело бы смысл во время Песни и Танца, теперь у меня была совсем другая цель.

Мята снова наклонила кувшин над чашей, и ароматный, перебродивший сок медленно закрыл дно.

— Ты моя наставница и Дева избранного круга, — сказала я, глядя на вино в чаше. — Такой, как ты, не пристало прислуживать такой, как я.

— Время скорби священно. Я не вижу в этом ничего зазорного.

— Ты назвала меня падалью не так давно.

— Потому что так, как ты скорбела, скорбит только падаль.

Что сказать, я не собиралась превращать горе в очередной показушный ритуал, как того требовал обычай, хотя знала, что Чили не станет делать и этого. Всё, что она сказала мне на прощание, отпечаталось в памяти навсегда, сама же она это сделала, чтобы никогда больше обо мне не вспоминать. Её скорбь будет проявляться в распутстве и чрезмерной жестокости, я была уверена. Теперь она ведёт жизнь, опровергающую всё, чему нас учили.

— То, что обернулось для меня горем, для кого-то стало праздником, — заметила я. — Вы давно ждали этого дня. Так что твоё желание меня утешить — обычное лицемерие.

— Ты всегда знала о моём отношении к Чили и о моём отношении к тебе, — ответила Мята спокойно. — Ты не можешь обвинять меня в том, что я презирала его и опекаю тебя.

— Я обвиняю тебя в том, что ты убила его мать, свою госпожу.

Руки Мяты не дрожали, когда она в очередной раз наполняла мою чашу.

— Мне бы не хватило сил зарядить арбалет. Её убили темноглазые, с расстояния, где её техники уже не имели силы. Среди них было много тех, кто прислуживал и заискивал перед ней. Я же всегда осуждала её, не скрывая этого, и она сама была достаточно умна, чтобы понимать, чем закончится её материнство. Она нарушила запрет, её казнь была неизбежной.

— Её казнь не должна была происходить на глазах её дитя, — ответила я. — Это было так необходимо?

— Да. Он не имел права уйти от нас безнаказанным после того, что совершил.

— Точнее, после того, что совершил другой мужчина. И он уже, наверняка был мёртв к тому моменту, как вы осудили за это Чили.

Мята не понимала.

— Почему ты защищаешь его? Твоя тоска понятна, но почему ты его жалеешь? Он далеко не невинен. Он убил твою мати. Он касался другой женщины. Он бросил тебя, отлично понимая, что тебя ждёт. Не я, а ты должна осуждать Чили в первую очередь.

— Осуждать? Разве это не священное время Скорби? — Я склонила голову, и в чашу упали слёзы. — Я любила Чили. Я до сих пор люблю. Она могла появиться здесь… сейчас… и даже не просить прощения, я бы всё равно ей всё простила. Всё, понимаешь?

Мята вытерла мои щёки. В прошлом Чили никому бы не позволила коснуться даже моих влажных ресниц. А я не могла оттолкнуть свою наставницу.

— Сколько ещё слёз ты собираешься пролить по этому мужчине? Взгляни, скоро в чаше не останется места для вина.

— Если в чаше нет вина, естественно, там будут слёзы. В любом случае, и для того, и для другого она мелковата. — Я выронила её из руки, и что-то в этом жесте заставило Мяту улыбнуться.

— Завтра я найду побольше, — пообещала она, явно не собираясь отдавать мне кувшин.

Я поднялась, чувствуя головокружение. Это было зыбкое, промежуточное состояние, грань между давящей реальностью и полным беспамятством. Боль никуда не делась, но она не терзала, а улеглась в сердце, будто уснувший зверь.

Я пошла в сторону леса, и Мята вскочила на ноги.

— Что это ты делаешь?!

Я не сразу поняла причину её тревоги.

— Думаешь, я буду мстить Чили тем же образом, что и Виола? Теперь в этом нет никакого смысла. Чили не узнает об этом никогда, а если бы даже узнала, её бы это не задело. Меня отвергли. Она ясно дала понять, что я не нужна ей ни в какой роли, а ты даже не представляешь, в каких именно я себя предлагала.

Она поднесла ладонь к лицу, будто желая отмахнуться от этих слов.

— Говорить такое… Ты явно не в себе. Пройдёт время, и ты вовсе забудешь о ней.

— Время, ха…

— Лет десять, — предположила она.

— Лет?..

— Примерно столько длится пора Скорби.

— Меришь моё горе человеческими летами?

— Так проще. Ты не чувствуешь время и не видишь его здесь, но оно идёт. Если хочешь, я научу тебя понимать его ход по ночному небу.

— Раз, два, три… — Я досчитала до десяти, как она и хотела. — Хочешь сказать, что я забуду её раньше, чем протрезвею?!

— Время Внешнего мира не течёт так быстро, — возразила Мята.

— Разве? Все говорят, что так и течёт.

— Десять лет — это половина жизни Старца…

— Мне нет до них никакого дела! Здесь этого не хватит даже юным Девам, если они захотят сыграть в прятки! То, в чём мы клялись друг другу, должно было длиться вечно! Вечно! Знаешь, что это значит? Что никто не сосчитает столько! Такой цифры не существует!

Я ушла от неё, скорее напуганная, чем обиженная. Напуганная тем, каким это оказалось облегчением: выразить свою боль криком после стольких дней молчания. Чувствовать злость на фоне беспросветного отчаянья было почти наслаждением. Поэтому, забравшись глубоко в лес, я кричала так же, как в день казни. И как в день казни ко мне вышла чёрная мифь, животное, чьё утешение я предпочитала утешению наставницы.

Я млела, зарываясь лицом в её мех, комкая в пальцах, чувствуя его скольжение всем телом. Его прикосновения были почти таким же нежным, как поцелуи моей пары.

— Чили, — шептала я, ластясь и плача, — Чили…

Я повторяла это имя так часто, что зверь начал на него откликаться.

Со временем меня стали считать ещё более сумасшедшей, чем когда-то считали Имбирь. Я стала неразговорчива, сторонилась шумных праздников, животному я была больше рада, чем сестре, но я продолжала встречаться с Мятой, потому что у неё росли маки, и было вино.

Я продолжала «достойно скорбеть» при наставнице, наряжаясь перед тем, как прийти, ведя тихие разговоры, трапезничая и любуясь с её веранды закатом или полной луной. Я больше не впадала в буйство и не устраивала истерик, однако моё безумие затронуло и Мяту, точнее её цветник. Я взяла на себя смелость ухаживать за ним в её отсутствие, и со временем там не осталось других цветов, кроме маков. Они взяли в окружение её дом и продолжали разрастаться, грозя затопить горы, как я и мечтала однажды.