Когда порвется нить - Эрлик Никки. Страница 44

Детство Хави прошло под знаком религии. Он понимал, почему сейчас люди идут в церковь, обращаются к священникам за помощью. Для многих нити были либо доказательством предопределенности, либо еще одним напоминанием о воле случая в жизни, о неравенстве удачи. Но, конечно, хаос не казался таким хаотичным, если вы верили, что это часть Божьего плана.

И все же Хави не был убежден, что существует какой-то план, и хотел верить, что люди обладают большей властью, чем просто машины на трассе, собранные Богом. Но он не мог отрицать утешения, которое приходило с верой, тайного облегчения в кабинке исповедальни, отпущения грехов священником. Сейчас Хави размышлял, стоит ли ему признаться в подмене, в той лжи, которую он разделил с Джеком. Возможно, это облегчило бы его совесть. Но, по правде говоря, Хави гораздо больше беспокоился о возможном наказании на земле, чем о последствиях на небесах. Военная дисциплина была слишком строгой, а стандарты, как известно, не отличались щепетильностью. Хави до сих пор помнил, как на третий месяц обучения в академии семеро курсантов были отчислены за списывание, и сам видел, как парень в соседней комнате общежития стыдливо собирал свои вещи.

Хавьер вздохнул и медленно встал, осматривая деревянную дверь в часовню. Его ноги все еще дрожали от бега по мощеным улицам. Как бы он ни тренировался, какими бы крепкими ни были его мышцы, его силы не были бесконечны.

«Бог никогда не дает нам больше, чем мы можем вынести», — часто повторяла мама Хави.

Вот что бы она сказала сейчас, если бы Хави рассказал родителям правду о своей нити? Что Хави достаточно силен, чтобы справиться с этим? Что они все справятся?

Хави вдруг почувствовал, что ему необходимо протянуть руку и потянуть за дверь, и с удивлением обнаружил, что она не заперта. Он вошел в часовню, когда последние лучи солнечного света пробивались сквозь высокие синие и малиново-красные стекла витражей над алтарем. Ему не хотелось заходить далеко внутрь, и он задержался в задней части, возле стеллажа со свечами, размышляя, имеет ли право находиться здесь, учитывая его нынешние чувства.

Он злился на Бога. Конечно, злился. Разве не Бог дал ему его короткую нить?

Одинокая монахиня появилась за спиной Хавьера, кивнула ему и натянуто улыбнулась, проходя мимо, а потом села на стул в ряду неподалеку. Полоски морщин на загорелой коже, «гусиные лапки» у глаз, очки, сползшие на нос, — почти все в этой женщине напомнило Хави его бабушку, которая жила с семьей Хавьера, когда он был совсем маленьким, но из-за раннего ухода из жизни Хави запомнил ее только по фотографии, стоявшей на тумбочке его матери.

«Это твоя бабушка», — говорила его мать, держа фотографию перед ним, отчаянно желая, чтобы ее сын вспомнил то, что происходило, когда он был еще слишком мал, чтобы запоминать.

«Она жила здесь, с нами, но теперь она на небесах, с Богом, — объясняла мама Хави. — А это значит, что когда-нибудь мы увидим ее снова».

Хави прислонился к стене спиной, глаза защипало.

Он знал, что у других религий есть свои теории о загробной жизни; вера в перерождение, в кармическое воздаяние и второй шанс казалась ему особенно привлекательной альтернативой, но Хави всегда находил рай, как и акт исповеди, удивительным утешением. Умирать, конечно, по-прежнему было страшно, но гораздо менее страшно с верой в то, что есть что-то за пределами этого мира. Конец его жизни не должен был быть концом, если он был началом чего-то другого, чего-то вечного. Его отец, мать и бабушка в это верили. Возможно, когда Хави ушел из дома, перестал ходить на мессу, когда его вместо этого окружили солдаты, он забыл, что тоже верил.

Хави вдруг мучительно захотелось увидеть родителей, гораздо сильнее, чем в годы учебы в академии, когда он был занят достижением целей, стремлением к идеалам и всем делился с лучшим другом, который направлял его. Он только что наблюдал, как Энтони Роллинз превратил его короткую нить в какую-то коварную политическую уловку, используя судьбу Хавьера как безымянный реквизит в его кампании страха и ненависти, и Хави никогда не чувствовал себя таким одиноким.

Он уставился на заднюю часть монашеского одеяния, когда монахиня склонила голову в поклоне, и, даже не задумываясь, повернулся к маленькому алтарю рядом с ним, украшенному несколькими слабо горящими свечами, и опустился на колени.

Сцепив пальцы, он понял, что не молился уже довольно давно, с тех пор как пришли коробки. В последний раз, когда Хави молился, он попросил длинную нить.

— Боже, — тихо сказал Хави, — я знаю, что уже слишком поздно что-то менять, но мне нужно знать, что с моей семьей все будет хорошо. Что ты проведешь моих родителей через это… — Он почувствовал, как дрожит его голос, отягощенный отчаянием. — Пожалуйста, помоги им, Боже. Дай им силы выдержать.

Хави еще сильнее осел на холодный пол.

— Пожалуйста, дай и мне силы, — сказал он.

Пальцы начало покалывать, ноги подогнулись. Хави поспешно вытер рукавом переносицу, несмотря на то что единственным возможным свидетелем его слез была пожилая монахиня, сидевшая к нему спиной.

— И пожалуйста, помоги другим коротконитным, — умолял он. — Не позволяй миру сойти с ума.

Он слышал, как монахиня поднялась на ноги, опираясь на спинку стула. Хави крепко закрыл глаза.

— И пожалуйста, пожалуйста, когда придет время, пусть моя абуэла^[22] ждет меня. И все остальные родственники, которых я знал, и все те, кого я так и не узнал, пожалуйста, пусть они будут там, — попросил Хави. — Чтобы я был там не один.

Он замолчал, собираясь с мыслями перед янтарным отблеском пламени. Спустя несколько минут Хави встал с пола и молча вышел из часовни.

Небо уже начало темнеть, и на окраине кампуса Хави прошел мимо освещенного окна на первом этаже, где несколько десятков студентов собрались в общей комнате, чтобы посмотреть вечерние дебаты, которые только что подошли к концу. Хави остановился у открытого окна, когда на экране появился Уэс Джонсон, чтобы выступить с заключительным словом.

— Если бы я мог вернуться в март, возможно, я бы посоветовал всем не смотреть… — сказал Джонсон. — Но мы не можем вернуться. Мы должны принять, что эти нити — часть жизни. Но мы не должны мириться с тем, что происходит сейчас. Я слышу истории о том, как люди теряют работу, теряют медицинскую страховку, теряют кредиты, — и все это из-за нитей. И я не готов просто подчиняться требованиям правительства и молчать. Я вижу, что делают конгрессмен Роллинз и наша нынешняя администрация: заставляют представителей определенных профессий смотреть на свои нити, когда те решили этого не делать, ставят под сомнение способность людей служить своей стране и относятся к людям по-разному на основании случайности судьбы. Но я верю в свободу выбора. Я верю в равенство. Борцы за гражданские права, борцы за права женщин, борцы за права гомосексуалистов — все они ведут борьбу на протяжении многих поколений. И хотя те из нас, у кого короткие нити, возможно, не так многочисленны, как перечисленные сообщества, мы существуем. И мы тоже не прекратим борьбу.

МОРА

Было девять вечера, и Мора была одна. Кандидаты в президенты закончили заключительные речи и махали руками, уходя со сцены, а Нина задержалась на работе, чтобы помочь с освещением дебатов. Мора потянулась к телефону.

«Хочешь выпить?» — написала она Бену.

К девяти тридцати они сидели за темной деревянной барной стойкой в тихом заведении.

Мора приехала на несколько минут позже, подкравшись к Бену, пока он рисовал свое видение бара на непрочной бумажной салфетке.

— Я и забыла, как хорошо ты рисуешь! — Мора улыбнулась, рассматривая его крошечный набросок, как будто он был выставлен в галерее. Затем она жестом попросила бармена принести ей пиво.

— Ты действительно думаешь, что у Роллинза есть племянник-коротконитный? — спросила Мора. — Не верю, что он мог бы выдумать нечто подобное.