Где деньги, мародер? (СИ) - Фишер Саша. Страница 31

— Нет, — секунду помедлив, ответил Кащеев. — Не выдумка.

— То есть, даже если по вашим словам это какой-то другой старик, у моей девочки все-таки был шанс! — Ларошев почти кричал.

— Да не было у нее шанса! — теперь закричал и Кащеев. — Не бы-ло! Ни одного! Ни единого! В Дикой Пустыни он собирал одаренных детей. И оказывал им медвежью услугу, помогая как будто бы усмирить магические способности! Но вы не видели этих детей, Ларошев! А я видел. Это настоящие чудовища под масками ангелочков. Прикрываясь добрыми намерениями он породил монстров. И часть из них все еще бродит где-то… Ай, да что я вам объясняю… Лебовский, ты уверен, что он с тобой разговаривал? Это точно был не сон? Он молчит уже больше года. Даже когда просыпается, отказывается говорить.

— О чем можно разговаривать с тюремщиками? — издевательски спросил Ларошев. — Зачем вы держите его на привязи?

— Потому что без нее он опасен, — уже совершенно спокойным тоном ответил Кащеев. — Для себя и для других.

Кащеев посмотрел на меня раздраженно. Потом на Ларошева, который выглядел как закусившая удила бабулька, собравшаяся непременно отвоевать свое место в очереди в поликлинике. Потом снова на меня.

— Хотите правда? — спросил он. Да пожалуйста! Он был священником в Троицкой лавре. Чудотворцем, изволите ли видеть. Исцелял наложением рук, успокаивал бесноватых и насаждал покой и добро своими проповедями. Господь ему, видите ли, такое право даровал. Когда чудеса стали какими-то слишком уж частыми, его проверили на заубер-детекторе. Который показал, что он латентный целитель, очень могущественный. Только вот учить стариков магии — бесполезное дело. Его обязали сложить с себя духовный сан, потому что он по договору не имеет право быть служителем церкви. И он бежал. Основал где-то в лесах убежище. И принялся ходить с проповедями по дремучим селам. Отыскивал там детишек подходящих и тащил к себе. Понятия не имею, что он там с ними делал… Родители этих детей были только рады от них избавиться, потому что нераскрытые маги бывают совершенно невыносимыми. А он их, дескать, учил смирению и дисциплине. И научил, да… — Ярослав Львович зло сплюнул.

— Почему же вы все это не рассказали тогда, Кащеев? — глаза Ларошева снова сузились. — Если бы вы сразу сказали правду, то может и мой факультет бы продолжил существовать, и Арина…

— Арина ваша была еще в утробе проклята, — сказал Кащеев. — Видимо, мать ее путалась с кладбищенской ворожбой, или хранила где-то дома руку мертвеца, я не знаю. Но до тринадцати лет упырицы ничем не отличимы от обычных детей. А когда начинают входить в возраст…

— Ярослав Львович, — сказал я. — Может быть, займемся моей историей? — Я повернул голову к Ларошеву. — Владимир Гаевич, я понимаю, что может быть это какая-то очень важная для вас история, мне очень неудобно прерывать вашу беседу. Но вы же сами говорили, что доппельгангер — это очень опасная хренотня. Может быть мы все-таки попытаемся от него избавиться как-то? И желательно без вбивания мне в сердце осинового кола…

— Логичное желание, Лебовский, — сказал Ярослав Львович. — Теперь осталось придумать, как его осуществить.

— То есть, насчет осинового кола я угадал? — спросил я.

— Нет, — Ярослав Львович покачал головой. — То есть, почти нет. Доппельгангер не существует без оригинала. Если оригинал убить, то он немедленно исчезнет. Но попытки убить доппельгангера ни разу ни к чему не привели. Их пленили, стреляли, жгли дотла, топили… Бесполезно. Эта тварь возрождается снова, будто ничего не произошло. Существует гипотеза, что доппельгангера может убить только оригинал. Вот только двойник обычно много сильнее и хитрее.

— А что это вообще такое? — спросил я. — Какое-то проклятье?

— Это… явление, — с заминкой ответил Кащеев, бросив многозначительный взгляд на Ларошева. — Мы не знаем, существует ли оно по чьей-то злой воле или само по себе. Ни разу толком не удалось его полноценно расследовать. В последнем случае мы продвинулись больше всего — нам даже удалось найти способ устроить встречу оригинала и двойника. Но потом все равно все пошло наперекосяк.

— А где можно почитать про эти все случаи? — спросил я. — Как говорится, жажду подробностей! Может быть, я смогу свежим взглядом высмотреть что-то, что вы пропустили? Ну и еще… Вот эта метка. При чем здесь она?

— Это знак Дикой Пустыни, — сказал Ларошев. — По слухам, этот узор начертан у них на воротах.

— А вы знаете, где она? — спросил я.

— Увы, — Ярослав Львович развел руками. — Видимо, Федор Кузьмич как-то приручил леших того района, а они морочат любых разведчиков. И описание дороги, которое нам удалось выпытать у послушников, никак не помогло.

— Наверняка Кира знает дорогу, — сказал я.

— Кира? — быстро переспросил Ларошев. — Что еще за Кира?

— Ну… Эта женщина проверяла всех прибывающих в Новониколаевск на заубер-детекторе, — сказал я. — А потом Бюрократ мне по секрету рассказал, что на самом деле она не кира, а Катерина Бенкендорф из московской Охранки.

— А я вам говорил! — снова набросился на Кащеева Ларошев. — Я говорил, что Охранка давно запустила свои цепкие лапы в Сибирь! А вы от меня отмахивались! А теперь выясняется, что они подмяли под себя Дикую Пустынь!

— Может этот Федор Кузьмич в своей Дикой Пустыни делал доппельгангеров? — спросил я. — Вы же сами сказали, что они чудовища…

Я вспомнил глаза парня, одного из тех трех, которым Кира излагала картину их будущего обучения в Дикой Пустыни.

— Тогда надо непременно его разбудить! — воскликнул Ларошев. — Ну что вы стоите, Кащеев! Приведите старика в чувство, пусть он нам расскажет, что он сделал с Лебовским!

— Мы сюда для этого и пришли, — сказал Кащеев. — Это вы зачем-то устроили здесь ненужную ссору…

Кащеев сложил пальцы в щепоть, коснулся лба старика, потом подбородка. Потом снова лба. Раскрыл ладонь и с силой толкнул его голову. Старик дернулся и открыл глаза. Обвел нас всех троих мутным взглядом.

— Пить… — сказал он хрипло. — Дайте мне воды…

— Перебьешься, — буркнул Кащеев. Оттянул правое веко, заглянул в глаз старика. Потом левое. — Что ты сделал с Лебовским?

— Не понимаю, о чем ты спрашиваешь… — захныкал старик. — Принесите мне пить, ироды. Пошто мучаете меня?

— Что-то незаметно, что ты удивился его умению говорить, Кащеев, — язвительно проговорил Ларошев.

— Он только последний год молчал, — сказал Ярослав Львович. — А до этого молотил языком так, что хрен заткнешь. Так что, Федор Кузьмич, расскажешь, что за порчу ты навел на парня?

— Не знаю никаких парней, не было никого. Никого не было, кроме девки твоей жуткой, что в монашеское платье рядится. Тьфу-тьфу, блудница вавилонская, срамота сплошная, матерь божья помоги, убереги от греха…

— Опять он нам зубы заговаривает, — вздохнул Кащеев. — Ну давай, Лебовский, попробуй поговорить, вдруг у тебя получится…

— Федор Кузьмич? — Я подошел ближе. — Помните меня? Я вам воды приносил как-то ночью…

— Пить, говоришь, приносил… — взгляд старика сфокусировался на мне. — Ишь ты, говна какая…

Старик дернулся, как будто пытался броситься на меня. Движение было настолько резким и неожиданным, что я отпрянул. Угрожающе лязгнули цепи.

— Я встану на земле под небом, — начал декламировать дед. — В том самом месте, где две дороги сходятся, три расходятся. Ударю челом да кровью окроплю!

В комнате стало как будто холоднее. Пальцы Кащеева заплясали в каком-то диком замысловатом танце. Ларошев вжался в стену.

— Вето осинное, трава мертвая да ягода волчья, — голос старика окреп, он поднялся еше выше, уперевшись в кровать тощими локтями. — Мор голубиный да овечий. Страсти небесные и земные. В око твое загляну да снова челом ударю…

— Заткните ему рот! — нечеловеческим каким-то голосом заверещал Ларошев. Я бросился к старику и накрыл его губы ладошкой.

— Раз додог, а два додога, а тдетья — заветдая, — промычал сквозь мою ладонь старик и вцепился мне в ладонь зубами.