Затерянная в Париже - Картленд Барбара. Страница 14

А глаза Уны сияли от восторга.

Ей всегда очень хотелось пойти в «Мулен Руж», хотя она и предполагала, что ее мать была бы просто шокирована.

В то же время она подумала, что, живи она с отцом на Монмартре, он бы, конечно, непременно взял бы ее в кабаре, которое олицетворяло Париж, бывший до сего дня для нее не больше, чем просто словом.

Уна и не чувствовала, что, пока она смотрела на герцога, Филипп Дюбушерон смотрел на нее. Он не совсем понимал, что за игру затеял герцог, но зато он хорошо знал, что «Мулен Руж» — неподходящее для Уны место.

И неудивительно, что он с таким нетерпением ожидал ее реакции.

Не хуже чем герцог, он знал, что мужчины высших сословий интересовались «Мулен Руж» потому, что это кабаре считалось самым большим рынком проституток в Европе.

Девочки здесь были такие же дорогие, как и на Елисейских полях, но танцевальная программа была очень хороша, а благодаря художникам, таким, как Тулуз-Лотрек, которые рисовали плакаты для кабаре, оно год от года становилось все популярнее.

Плакат Тулуз-Лотрека не преувеличивал, когда обещал «Великосветское рандеву» в «Мулен Руж».

Но уж если герцог собрался ехать в «Мулен Руж», у Дюбушерона не было никакой охоты его отговаривать. Вечер был необычен с самого начала, и он сказал себе, что в любом случае не стоит спорить с герцогом, что бы тот ни затеял.

Хотя ему и показалось, что для такого чрезвычайно утонченного человека, каким слыл герцог, это нехарактерно, хотя для любого англичанина, приехавшего в Париж, как раз характернее всего и было стремиться в «Мулен Руж», как мышь стремится к сыру.

Карета герцога уже ждала их; она оказалась гораздо просторнее и удобнее кареты Дюбушерона.

Дюбушерон ожидал, что герцог предложит ехать в двух каретах, поэтому его экипаж тоже ждал во дворе.

Но не успел он задать свой вопрос, как уже получил на него ответ.

— Поедем все вместе. У меня на заднем сиденье хватит места для троих, если они не очень полненькие.

При этих словах он бросил взгляд на стройную фигуру Иветт и худенькую — Уны. А затем сел между двумя дамами; Филипп Дюбушерон устроился напротив них.

По дороге с улицы Фобур Сент-Оноре Ивётт воспользовалась моментом и стала нашептывать герцогу на ухо слова, которые Уна, слава Богу, не могла услышать. Да и вряд ли бы она поняла что-нибудь из того, что было сказано.

Она смотрела в окно, снова зачарованная ярко освещенными бульварами, толпами людей, гулявших взад и вперед по широким тротуарам, многолюдными кафе — всем, что говорило ей о Париже.

Она подумала, что никогда еще так замечательно не проводила вечер; в эту секунду она была готова забыть о том, что наступит завтра, о том, что впереди у нее большие трудности; она была готова наслаждаться каждым настоящим мгновеньем.

И пока Иветт прижималась к герцогу так тесно, что казалось, ее тело обвивает его, Уна отодвинулась в дальний угол кареты так, чтобы совсем его не касаться. В то же время она ощущала, что присутствие герцога рядом с ней заставляет ее испытывать какие-то новые, ей непонятные чувства. Она повторяла себе, что все это оттого, что он был англичанином и, как и ее отец, отличался от всех остальных мужчин, которых ей доводилось встречать.

Он и в самом деле напомнил ей о том, каким был ее отец во времена ее раннего детства, когда она так любила звук его голоса и сильные руки, поднимавшие ее.

Ей было совсем немного лет, когда она поняла, что ее папа выглядит совсем не так, как французы, которых она видела, когда ходила гулять в деревню или когда они с мамой выезжали в Париж, что бывало, впрочем, очень редко.

Джулиус Торо был широкоплечим, симпатичным, обаятельным человеком.

— Я полюбила отца, — сказала мама однажды, — потому что он был очень красив, а люблю я его, потому что он добрейший и обаятельнейший человек.

Вспоминая эти слова, Уна подумала, что отец начал меняться еще до смерти мамы.

Это выражалось не только в том, что он стал носить странную одежду, которую он полюбил, — он все-таки был художником. Казалось, он потерял какие-то свои типично английские черты.

И все же, решила Уна, не стоит его критиковать.

В герцоге было все, что, казалось Уне, должно быть присуще английскому джентльмену, а не только высокий титул; и еще, подумала она, он кажется прямым и честным человеком.

Этого не было у Филиппа Дюбушерона, хотя он демонстрировал немалую любезность.

Интересно, подумала она, нравится ли герцогу, что мадемуазель Жуан гладит его рукой в черной перчатке, или же он чувствует недоумение — отчего это она так собственнически ведет себя с ним?

Она подумала, что мама бы сочла такое поведение невоспитанностью, но, опять напомнила она себе, у нее нет никакого права судить людей.

Как мило было со стороны герцога пригласить ее на обед!

Ей хотелось поговорить с ним о картинах, особенно о папиных картинах, но нечего было и думать о серьезном разговоре, пока мадемуазель Жуан слушает.

«Интересно, увижу ли я его когда-нибудь еще после этого вечера?» — с грустью подумала Уна.

Но вот они подъехали к «Мулен Руж».

Здание было больше, чем Уна себе представляла, такое же огромное, как парижский вокзал, а шум внутри оказался просто оглушительным.

Филипп Дюбушерон договорился, чтобы их провели через толпу и усадили за столик, считавшийся лучшим — он располагался у самого края сцены.

Уна узнала музыку, которую наигрывал оркестр, — это была одна из романтических мелодий Оффенбаха. Она звучала совсем необычно, но все же музыке удавалось перекрыть разговоры и смех, который, казалось, заглушал все вокруг.

Они только сели за столик, как раздалась барабанная дробь и на сцене появилась Ла Гулю, одна из новых звезд «Мулен Руж».

Уна услышала, как Филипп Дюбушерон сказал герцогу:

— Ей всего двадцать лет.

Уна поймала себя на том, что задерживает дыхание, глядя, как танцует эта девушка.

Обширные белые юбки шириной ярдов в шесть, пышная пена дрогого нижнего белья из черного шелка, отороченного ленточками нежных тонов, — все взмыло вверх, когда она вскинула ножку, словно указывая ею прямо на люстру.

Нога была очень красивой формы, прямая и гладкая, шелковисто блестящая, а над коленкой сияла подвязка с брильянтами.

Чувственный, веселый, приводящий в смятение — вот какой это был танец; Уна и представить не могла, что такие танцы бывают.

Она не осознавала, что вообще-то это было совершенно неприлично. Казалось, она и дышать позабыла, и когда толпа закричала: «Выше, Ла Гулю, выше!» — Уна была так ошарашена, что не могла даже хлопать в ладоши.

Ла Гулю вскинула ножку, повела бедрами, явив взорам свои панталоны и все увидели сердечко, вышитое у нее на попке. Публика издала такой рев, что, казалось, крыша сейчас рухнет.

Потом начался канкан, который, как сказал им Дюбушерон, был здесь чем-то вроде ритуального танца; он исполнялся чрезвычайно эротично и гораздо откровеннее, чем раньше. Но все же он нес с собой и неописуемое веселье, а танцовщицы, без сомненья, были очень хорошо подготовлены. Танец закончился аплодисментами.

Сидя очень прямо на твердом стуле, Уна во все глаза смотрела на то, что происходит прямо перед ней, сжав руки на коленях, и оставив нетронутым бокал шампанского на столе.

Она не осознавала, что герцог наблюдает за ней, даже когда слушает шепот Иветт, и что Филипп Дюбушерон тоже не сводит с нее глаз. Она лишь чувствовала, что это самое фантастическое и необычное представление, да еще в таком удивительном месте.

Она вдруг подумала, что для художников здесь масса лиц и поз, которые можно нарисовать.

Когда программа кабаре закончилась и посетители потянулись танцевать, Уна спросила месье Дюбушерона:

— Вы бы не могли показать мне художников, которые пришли сюда сегодня?

Он посмотрел по сторонам.

— Где-то здесь должен быть Тулуз-Лотрек. Он обычно бывает здесь два-три раза в неделю. Если я его увижу, то смогу показать вам и Дега, который был приятелем вашего отца, и карикатуриста Метиве.