Южный ожог - Тамоников Александр. Страница 9

– Капитан Шубин, – напомнил Глеб. – Девушку привез три часа назад, сержанта медицинской службы Левторович. Вы провели операцию, доктор? Ей уже лучше?

– Ах да, – вспомнил Разгонов. Он смял пальцами прогоревшую папиросу. – Нечем порадовать, молодой человек. Операцию провели, можно сказать, успешно, но у больной открылось сильное внутреннее кровотечение. Мы приложили все усилия, но спасти ее не смогли… Такое случается, мне жаль. Она здесь. – Доктор указал на тело, укрытое серой простыней – оно лежало в проходе среди прочих тел. – Мне жаль, – повторил Разгонов, всмотревшись в меняющееся лицо капитана. – Мы делаем все, что в наших силах, почти не спим, но мы не боги, вечное спасение не гарантируем.

– Но подождите, доктор, – растерянно пробормотал Глеб, – ее ранение казалось неопасным, могла самостоятельно передвигаться, шутила…

– Многие шутят, – вздохнул хирург. – Что еще делать, когда все хреново? Сегодня сбитого летчика оперировали, он ноги отморозил, пока до наших постов добрался. Не помогла ампутация, гангрена расползлась. Знаете, как шутил, побасенки рассказывал? Мы от смеха умирали, когда ему ноги резали… Вашей Левторович удалили одно легкое. Второе тоже оказалось повреждено, и кровь пошла, когда уже закончили операцию. Если бы вы ее привезли на полчаса раньше, могли бы спасти. Да, такое возможно, человек не загибается от боли, находится в сознании, разговаривает… Потом все развивается стремительно… Она вам кто?

Ответа доктор не дождался, его позвали. На душе было скверно. Казалось, девушка на полу смотрит на него, может видеть сквозь непроницаемые предметы. Глеб присел на корточки, отогнул покрывало. Последние минуты Иды были страшны, она испытывала адскую боль. Лицо исказилось, таким и осталось после смерти. Глаза ей закрыли, но лицевые мышцы не расслабились. Смотреть на покойницу было страшно и больно. Действительно, кто она ему? Он поборол тошноту, укрыл девушку покрывалом и направился к выходу. Он был привычен к смертям, но сегодня что-то сломалось, грусть-тоска наползала. В этот момент прибыла машина из морга, мрачные люди с носилками стали входить в здание. Видимо, больничный морг был переполнен, тела развозили по другим учреждениям. Пришлось пропустить носилки, а потом выскочить на улицу и отдышаться. Морозный воздух пошел на пользу, самочувствие улучшилось. Что он знал про эту Иду? Сама из Ленинграда, где сейчас проводятся попытки снять блокаду (и даже частично сняли), наверняка имеется молодой человек или имелся – война, люди гибнут миллионами. Могла быть замужем, и у нее могли быть дети… Хотя и вряд ли, не стала бы так смотреть на незнакомого капитана…

Он выкурил несколько папирос, пока шел по городу. Поскрипывал свежевыпавший снег под ногами. До комендантского часа оставалось время, патрули не зверствовали. Мирные жители, приученные к «порядку», без нужды не показывались. Большого ликования при смене власти не отмечалось. Слишком многие сотрудничали с оккупантами, ожидались массовые аресты, по крайней мере, горожане этого боялись. Но властям было не до них: люди еще не отдохнули, не прибыли подкрепления, даже обозы подходили нерегулярно. Войск НКВД в городе было немного, те, что вошли, занимались охраной важных государственных объектов.

В голову лезли разные мысли. Иногда Шубину казалось, что он уже умер, а все происходящее – картинки из другого мира. Ведь так не может быть! Он снова выжил, не получив ни царапины. Сколько человек находилось в кузове? Почему ему удалось выжить? По какому плану вещи происходят именно так? Кто наверху решает, кому жить, а кому умереть? Он ловил себя на мысли, что становится фаталистом. Не может бесконечно виться эта веревочка…

Он стал подниматься по гулкой лестнице. Звук шагов отдавался эхом. Перед глазами возник образ Кати Измайловой: бездонные глаза, хорошенькое личико. Где она сейчас? Виделись две недели назад, на другом фронте, словно в другом измерении, она сокрушалась, что не знает номера его новой части. Он сам не знал, но номер полевой почты медсанбата отпечатался в памяти. Глеб клялся, что сразу напишет. Прежние женские образы становились размытыми. Что с ними стало? С Лидой расстался, Настя Томилина тоже канула в небытие – дай бог ей выжить и пожить нормально. Последнюю он не любил, но привязался к ней. Она его любила, сходила с ума, когда не знала, где он. А потом в ней что-то надломилось, отношениям пришел конец… Надо написать Кате! Именно сейчас он этим и займется, а утром отдаст письмо в почтовую службу…

Что-то шевельнулось во мраке у двери его квартиры! Глеб вернулся в реальность, отпрянул к стене. Пальцы поползли к кобуре, отогнули застежку. В подъезде кто-то был, да не один, а целых двое. А ему ничто не мешало проявить бдительность!

– Эй, не стреляйте, свои, – ахнула темнота. – Товарищ капитан? Капитан Шубин – это вы?

И все же он вынул пистолет. Рукоятка «ТТ» подмерзла, щипала кожу. Как он пропустил посторонних? Вот так однажды и отдаст концы…

– Да. Вы кто?

В полумраке вырисовывались очертания фигур. Двое мялись под дверью как бедные родственники. Одеты по форме, в телогрейках, вытесняющих шинели из обихода воюющей братии.

– Моя фамилия Коваленко, его – Комиссаров, мы лейтенанты, служили в полковой разведке. Полковник Макарчук к вам послал, дал адрес… Мы уже пять минут тут стоим, хотели уходить, потом слышим, кто-то поднимается…

Расслабился, вылетели из головы слова полковника! А ведь он обещал прислать «толковых ребят», а Шубин забыл.

– Рисковые вы парни, – пробормотал Шубин, отклеиваясь от стены. – Торчите тут, как тати в ночи. А если бы я палить начал? Уже знали бы, что есть на том свете…

– Ничего, товарищ капитан, узнаем еще, какие наши годы.

Глеб первым вошел в квартиру, включил фонарь, потом примус.

– На кухню проходите, товарищи лейтенанты. Только на ужин не рассчитывайте, даже чая не предложу – в этом доме шаром покати.

– Ничего страшного, товарищ капитан, – пробормотал второй лейтенант, Комиссаров, протискиваясь бочком на кухню. – Что толку от этой еды? Только поешь – через час опять хочется. У нас заварка есть, какие-то бублики, так что, если воду найдете и подогреете, будет здорово.

Он усадил парней за стол и, прежде чем поставить чайник на примус, оглядел своих гостей. Лейтенанты были молоды – хотя и не так критично, чтобы называть их юнцами. Михаил Комиссаров – выше ростом, сухопарый, с заостренными чертами лица. У него были редкие темные волосы, которые он постоянно зачесывал пятерней набок. Иногда он вздрагивал, крутил шеей – видимо, последствия контузии. Александр Коваленко был спокойнее, производил впечатление добродушного человека (скорее всего, ошибочное), имел крепкое сложение, густые, коротко стриженные светлые волосы. Он пил чай без спешки, дул на воду, хрустел «закостеневшими» бубликами. Комиссаров пару раз попробовал отпить чаю, но отказался от своей затеи, стал ждать, пока остынет.

– Товарищ полковник рассказал, что с вами произошло в дороге, – проговорил Коваленко. – Выжили только вы и медсестра…

– Она не выжила, – глухо обронил Шубин.

– Вот черт… – Коваленко озадаченно почесал за ухом. – Жалко… Бабам-то оно за что?

– Опустим тему, – поморщился Шубин. – Давайте о себе.

Они повествовали, а он присматривался к людям, мотал кое-что на ус. Молодость – не трагедия, дело проходящее. Комиссаров был родом из Обнинска, до войны отслужил срочную, окончил лейтенантские курсы. Под Москвой получил серьезное ранение, полгода валялся в госпитале, где озверел от тоски и безделья. На Дону командовал разведвзводом, проявил себя неплохо, там и получил обширную контузию, о которой до сих пор не может забыть. В 40-й армии второй месяц, брал с войсками Харьков, впрочем, не в качестве разведчика – исполнял обязанности командира стрелкового взвода. Лично водрузил красный флаг на райкоме партии, а потом еще полдня удерживал здание – немцы передумали его сдавать и решили отбить обратно. Формально приписан к остаткам разведывательной роты, из которой выбиты все командиры и половина личного состава.