В тени Нотр-Дама - Кастнер Йорг. Страница 14

Для бедного правонарушителя, привязанного к повозке с мулом, они хотели быть именно таковыми. Связанный и скрученный он был плохо виден с того места, где я стоял. Бесформенная масса из мяса и волос, одежды, веревок и цепей. Я узнал его лишь, когда его имя облетело толпу, передаваемое из уст в уста с возгласами удивления.

— Квазимодо!

— Это он, верно, звонарь из собора Парижской Богоматери!

— Горбун!

— Сын дьявола!

— Пройдоха! Теперь он заплатит за все сполна!

— Да, повесьте это чудовище! Но возьмите веревку толще вдвойне, чтобы его тяжелый горб не оборвал ее!

Первоначальный ужас при виде преступника превратился в гнев и насмешку, в иронию и злорадство, чем ближе повозка приближалась к месту казни, тем отчетливее доходило до сознания зевак, что горбун был беспомощен в крепких веревках и цепях. Затянутые так сильно, они врезались в его горбатое тело. Разорванная одежда пропиталась кровью.

Отвращение, которое непроизвольно вызывал у меня вид горбуна, исчезло. Я испытывал сострадание к измученному существу, хоть и говорил себе, что его вчерашний проступок, нападение на Эсмеральду, заслуживал наказания. Но сразу ли веревку? Никто не пострадал от действий Квазимодо, если даже нападение благополучно закончилось благодаря появлению стрелков. Если Квазимодо повесят за это, что же они тогда делали в Париже с убийцей? От этой мысли у меня пересохло в горле, словно меня душили.

Шепот прошел по толпе, и облегчение охватило меня, когда солдаты повезли повозку не к виселице. Отряд остановился возле позорного столба, около десяти футов высотой, полого внутри куба из грубой кладки камней. Пики и алебарды отогнали народ, пока ярко одетый всадник раскрутил бумагу.

— Это Мишель Нуаре! — раздалось где-то за мной, — глашатай его величества короля! Что случилось, месье Нуаре? Почему вы отвели горбуна не на виселицу, а к позорному столбу?

— Довольно докладов, лучше повесить!

Глашатай заставил замолчать толпу сильным голосом и прочитал приводимый в исполнение приговор:

— Квазимодо, также известный как звонарь нашего собора Парижской Богоматери, обвиняется в следующих преступлениях, в чем и признан виновным: во-первых, в нарушении ночного покоя, во-вторых, в насильственном и неприличном нападении на беззащитную женщину, в-третьих, в оказании сопротивления и неподчинения стрелкам нашего достопочтенного господина прево. Для приведения в исполнение приговора в полдень на Гревской площади отводится час у позорного столба, во время которого будет применено рядовое наказание, и осужденного выпорют. По истечении этого часа он будет выставлен на обозрение народу еще на один час. Решено и подписано 7 января в 1483 году от Рождества Христова в королевском суде Гран-Шатле достопочтенным господином Жаком д'Астутвилем, королевским прево города Парижа.

Народу понравился приговор. Он обещал приятное зрелище и возмещение того, что собравшиеся понапрасну ждали — хруста шеи повешенного. Под одобрительные крики Квазимодо провели по «приступочку», как называли ступени лестницы из неотесанного камня, на известняковые плиты эшафота позорного столба.

Горбуна, похоже, покинула всякая воля, всякое человеческое чувство, он повиновался, как безропотная скотина. Что должно было произойти в существе, которое еще вчера на том же самом месте было почитаемым Папой шутов теми же самыми людьми? Или произошло такое вовсе не с этой бесформенной головой? Может, его разум был так же искалечен, как тело?

На эшафоте позорного столба возвышалось большое, стоящее перпендикулярно деревянное колесо для обычного наказания. Квазимодо должен был встать на колени на колесе, и привязан в такой позе за руки за спиной. Когда стражники резкими движениями сорвали кафтан и рубашку с его тела, толпа содрогнулась. В одежде звонарь представлял собой гротескное явление, но его обнаженный торс выглядел несравнимо ужаснее. Люди обязательно отвели бы взгляд, если бы жажда увидеть чудовище во всей его отвратительности не была так велика. А звонарь казался отвратительным!

Как вулканическая гора, возвышался у него на спине горб, окруженный холмами поменьше, которые выглядели, как застывшая лава. Теперь вулкан заснул, но разве он не мог проснуться в любую минуту со всей яростью и силой, которые умел извергать чудовищный Квазимодо?

Как только ужас от увиденного прошел, стали снова слышны крики насмешек:

— Парень таскает на себе целую горную гряду!

— Гора, которую можно было бы отнести к пророку!

— Если это человек, то тогда мы не люди!

В толпе горлопанов я обнаружил продувное лицо под белокурыми локонами, которое тут же узнал: Жеан Фролло де Молендино или Жоаннес дю Мулен, брат моего нового патрона. И брат Квазимодо, если я его правильного понял. Но почему он насмехается над звонарем, родным для него?

Коренастый, дюжий мужчина в одежде стражника поднялся к позорному столбу, и его имя с быстротой молнии облетело толпу: мэтр Пьера Тортерю, присяжный палач Шатле. Он поставил в один из углов площадки позорного столба большие черные песочные часы — начался первый час телесного наказания. Красный песок в верхней стеклянной колбе мерно посыпался через тонкое отверстие в нижнюю.

Раздались аплодисменты, когда палач снял свое фиолетовое верхнее платье и взял в правую руку толстую плеть, кошку с девятью хвостами. Лоснящиеся, сплетенные из кожи ремни были с узлами и металлическими гвоздями, чтобы оставить на коже преступника и под ней особенно сильные следы. В полной тишине Тортерю засучил левой рукой рукав на правой руке до самого плеча.

— Дайте же, наконец, кошке покусаться, мэтр Тортерю! Но не пастью, а хвостами. Там сидят зубы, которые особенно мило кусаются.

Нетерпеливым горлопаном, как теперь отчетливо было видно, оказался Жеан Фролло, потому что он поднялся высоко над другими головами. Он сидел на плечах у другого широкоплечего человека, в котором я узнал его друга Робена Пуспена. На лице Жеана было написано злорадство и подлость, его глаза горели от азарта в предвосхищении предстоящего.

Если бы я сам не был сиротой, я бы охотно увидел в нем живое доказательство тому, что ничего хорошего не может выйти из ребенка, лишенного материнской ласки и наказывающей руки отца. Меня охватило глубокое отвращение, которое относилось, однако, не к несчастному существу у позорного столба, а к Жоаннесу дю Мулену. Сердечная черствость и подлость исходили от него, как чума. Неужели черная смерть, которая лишила его родителей, оставила ему жизнь только для того, чтоб отравить его сердце?

— Пожалуйте сюда, дамы и господа, — продолжал Жеан тоном рыночного зазывалы. — Подойдите и посмотрите, как стегают по велению его величества мэтра Квазимодо, звонаря моего брата отца Клода Фролло. Обратите внимание на этот чудный образчик восточной архитектуры, в который сейчас вопьются разом девять хвостов кошки. Эту роскошную, напоминающую купол спину и ноги — как витые колонны!

Всеобщий смех замер, когда мэтр Тортерю топнул ногой, подав знак двум своим помощникам, которые поднялись через узкий проход внутрь площадки позорного столба, чтобы начинать наказание. Они повернули ось тяжелого дубового колеса, на котором сидел Квазимодо. Звонарь начал медленно и равномерно вращаться, так что каждый зевака воспользовался случаем увидеть сгорбленную спину и ту рожу, которую только с большим трудом можно было назвать человеческим лицом.

Когда во время одного из поворотов горбатая спина оказалась перед ним, палач взмахнул рукой. Показалось, что взмах был не очень сильным, но это было ошибочное впечатление. Сила удара заключалась не в использованной силе тела, а в технике, которой Пьера Тортерю владел в совершенстве. Девять тонких ремней просвистели в воздухе и прочно впились своими узлами и гвоздями в кожу горбуна.

Вулкан пробудился! Толчок прошел по телу Квазимодо, словно он хотел подняться, и цепи громко забряцали. На долгий момент народ затаил дыхание, ожидая мести чудовища, платы за ругань и насмешки. Никто из плотно прижатых друг к другу зевак, казалось, не избежал бы гнева Квазимодо. Но цепи был достаточно крепки, а веревки удерживали звонаря в скрюченной позе.