Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак. Страница 46

— Никакой философии.

— Так что же?

— Н-ничего. Я не думаю.

— Это самое лучшее. Но для этого необходима дисциплина. А как у тебя с твоей женой? Она тебя мучает, да?

— А если мучает, что с того? Каждый человек мучает, если может. Она немножко диковата, но ничего страшного. Она обругает, но потом помирится. Одно плохо: она таскает меня на собрания левых. Но я нашел против этого средство.

— Какое средство?

— Затыкаю уши.

— В прямом смысле?

— Да. Есть такие резинки, которые используют в самолетах. Я сижу и смотрю, как они беззвучно, наподобие рыб, открывают и закрывают рты. Это на самом деле смешно.

— Чем ты занимаешься целый день?

— Она уходит в свою контору, а я готовлю. Не смейся. Ведь надо хоть что-то делать. Я убираюсь, мою посуду, хожу за покупками. Меня уже знают во всех магазинах. Иногда вечером мы с ней идем в кино. Она любит фильмы про гангстеров, а я закрываю во время этих фильмов глаза, меня это не волнует.

— А меня еще волнует. Я не могу выносить их грубости. Здесь толпа захватила культуру. Ты должен иметь какую-то возможность выпустить пар. Иначе можно лопнуть.

— Ну-ну, лишь бы тебя не засовывали в печь.

— В печь не суют, но если открываешь утром газету, то на тебя дышит смерть. Тут не надо заглядывать в книги Мусара, [157] чтобы помнить о смерти. Тебе здесь и так напоминают о ней на каждом шагу со всех сторон: в газетах, в театре, в кино, страховой агент. Я когда-то имел обыкновение ходить с Леей к ее землякам, и там разговаривали об одном: о могилах. Ты не поверишь, но все то немногое еврейство, которое здесь осталось, вращается вокруг cemetery, я хочу сказать, вокруг кладбища.

— Я знаю. У Флоренс тоже есть земляки. Я хожу туда на исходе каждой второй субботы. Когда я пришел туда в первый раз, то увидел, как вышел человек, стукнул деревянным молотком и заговорил о каких-то баксах. Я спрашиваю жену: «Что такое баксы?» Она мне отвечает: «Смерть». Так и проговорили до двенадцати часов ночи. Какой в этом смысл, а?

— Никакого смысла.

— И все же!

— Что связывает их? Не Бог, не страна. Даже не язык. Сами они еще говорят с грехом пополам по-еврейски, но их дети уже и этого не могут. Очень многие из молодого поколения настроены прокоммунистически. Да вот мой собственный сын. Он пылинке не дает упасть на Сталина. Все его злодеяния — это у него святая святых.

— А что насчет дочери?

— Она просто меланхоличка.

— Что это вдруг? Сколько ей лет?

— Девятнадцать.

— Почему ты не дал ей еврейского образования?

— Они этого не хотят. Да и я тоже в это не верил. Дети — это подсознание родителей. Я здесь был учителем в талмуд-торе и видел, что это такое. Тора к ним не пристает. Дети закончили все классы и ничему не выучились. Бейсбол не сочетается с Торой. Они просиживали у радиоприемников целыми вечерами и слушали всякие грязные вещи.

— Ты же должен быть сионистом.

— Ну и что получается из моего сионизма? Я один не могу туда уехать. Дети далеки от этого. А что, ты думаешь, такое Эрец-Исраэль? Там тоже есть радио и прочие паскудства. Сюда приезжают парни, которые разговаривают на иврите, но у них лица иноверцев. Такие вот ивритские иноверцы. Без Бога нет евреев.

— Что же ты не возвращаешься в синагогу?

— Ты сам знаешь почему. В то, что Бог мудр, я верю. Но в Его доброту мне трудно поверить. Недавно меня зазвали к соседу на миньян. [158] Сосед умер, и у него в доме справляли семидневный траур. Это те заповеди, которые многие местные евреи соблюдают, — семидневный траур, поминальная молитва, йорцайт. [159] Все, что связано со смертью. Парни расхаживают вокруг, как медведи, и девицы как волчицы. Сперва они болтают о бейсболе. Как раз тогда был чемпионат мира. Это такая серия игр между разными командами. После этого парни надевали ермолки. Я стою и произношу молитву восемнадцати благословений. Начинаю произносить слова, но язык немеет. Именно в тот день я читал о том, что творилось в Майданеке или Треблинке. Как можно назвать милосердным Бога, который равнодушно смотрит на все это? Ведь в конце концов все это Его работа. Есть только один ответ: выбор. Но что, если это не более чем отговорка? А почему страдают животные? Шестов [160] говорит, что Бог злой. Согласно Спинозе, Он еще хуже, чем злой, Он равнодушный.

— Может быть, у Него нет власти?

— Тогда у кого же есть власть?

— Не знаю. Там тоже молились. В Майданеке. Не все, но часть… Эта Анна — хорошая женщина.

— Я убедил ее, что мы будем счастливы.

— Может быть, так и будет.

— Как?.. Раньше у меня была одна женщина по имени Эстер. И она тоже позволяла себя обманывать. Обманывать можно, когда обманутый сотрудничает с обманщиком… Женщины у тебя не было все эти годы?

— Женщины? Нет. Когда голодаешь, становишься евнухом. Первое время в гетто грешили. Даже очень грешили. Но потом силы были исчерпаны. Было еврейское кабаре. Спекулянты и капо ходили туда. Они в буквальном смысле шагали по трупам. Одна женщина шла в кабаре и переступила через мертвеца. Вдруг он схватил ее за ногу и разорвал шелковый чулок. Он, видимо, еще не отдал Богу душу. Она его обругала на чем свет стоит… Но я видел и евреев, которые отдавали свою порцию хлеба ближнему, а сами умирали от голода. В самом прямом смысле этого слова.

— Почему они это делали?

— В человеке есть и добро…

3

Прошло пять недель. Грейн предупреждал Анну, что она делает глупость, но она позволила себя уговорить: она собиралась купить в Майами-Бич дом. Анна утверждала, что это на редкость удачный случай. Миссис Гомбинер клялась, что Анна сделает на этом целое состояние. Анна уже продала свои ценные бумаги и драгоценности. Дом стоил семьдесят тысяч долларов, но сразу заплатить требовалось только двадцать тысяч, остальную сумму можно было взять в качестве ипотечной ссуды. Даже Грейн считал, что это удачный случай. Один участок без дома стоил бы таких денег. Главное строение можно было превратить в гостиницу. Но все это требовало расходов и главное — работы. Как ни странно, но медовый месяц, на который Анна возлагала столько надежд, прошел в сплошных торгах, препирательствах, беготне, консультациях со специалистами и знающими людьми. В Анне пробудился еврейский торговый инстинкт. Казалось, она за одну ночь стала похожей на Бориса Маковера. Она курила, разговаривала с теми и с этими, постоянно что-то подсчитывала. Он, Грейн, тоже должен был стать компаньоном в обретаемом ею состоянии. Он должен был вложить в это дело десять тысяч долларов. Его акции лежали в сейфе в Нью-Йорке, и ему надо было поехать в Нью-Йорк, чтобы их продать. Ему все равно надо было туда съездить. Он разговаривал по телефону с Леей, и она ему сказала, что Джек собирается жениться на какой-то шиксе [161] из Орегона…

У Грейна здесь, во Флориде, не было своей машины, и миссис Гомбинер отвезла его в аэропорт. Миссис Гомбинер и Морис сидели впереди, а Грейн и Анна сзади. Анна держала Грейна за руку и, не переставая, болтала всю дорогу. Она говорила, что буквально влюбилась во Флориду. Здесь она будет счастлива. Пусть папа лишает ее наследства. Она ему докажет, что тоже умеет зарабатывать деньги. Может, даже еще лучше, чем он. В Нью-Йорке, рядом с папой, Станиславом Лурье и Леей с детьми она, Анна, никогда не сможет дышать свободно. Флорида — это рай… Ночью Анна говорила пьяные, полубезумные речи, но днем она отличалась остротой ума, расчетливостью, требовательностью. Итог ее рассуждений сводился к тому, что современному человеку нужно многое и нет никаких причин, по которым он не должен уступать себе во всем. Разве Америка не богатейшая страна? Здесь ни в чем нет недостатка — ни в сырье, ни в работе, ни в технических достижениях. Тот, кто не тратит денег, просто наносит ущерб экономике страны…