Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак. Страница 92

— Морис, ты врешь.

— Что? Ты уже делаешь из меня лжеца? Пить он может больше других. Я на своем веку насмотрелся на выпивох, но такого, как он, мне больше видеть не приходилось. Он может высосать bottle [289] виски и сразу же после этого сесть за руль. Я, когда выпью, становлюсь веселым, раскрепощенным. Я тогда могу расцеловать целый свет. А вот он каким был, таким и остается. Ему что водка, что вода. А Эстер, она любит всего понемножку, ото всех понемножку… Вот вам водка, мистер Грейн, покажите, на что вы способны, потому что у меня тот, кто не умеет пить, не мужчина, даже если он способен соблазнять по тысяче женщин в день…

— Он умеет пить, умеет… Только он тоже не пьянеет, — сказала Эстер, указывая на Грейна.

— Вот как… Тогда лехаим, мистер Грейн, всего один стаканчик… Закусывайте… Эстер, выпей и ты немного. Тебе не повредит. Сэм, а ты что сидишь как неродной? Покажи, на что ты способен! Он сегодня не с той ноги встал. Иной раз не знаешь, с чего он вдруг хмурится. Тогда уже ничто не поможет. Он молчит, из него слова не вытянуть. Смотрит на меня так, будто я его злейший враг. Мистер Грейн, чувствуйте себя свободно с Эстер и со мной тоже. Я не люблю притворства. Поскольку вы одиннадцать лет были ее мужем, то вы не чужие. У меня была жена, но мы развелись. Через четыре недели после развода она вышла за кого-то замуж, но мы остались лучшими друзьями. Она приходила с ним ко мне, и мы вместе шли развлекаться…

— Вы его до этого знали? — спросил Грейн лишь бы что-нибудь сказать.

— А как же? Он был моим лучшим другом, но когда дело доходит до таких вещей, то дружбе, конечно, обычно приходит конец. У него появился к ней аппетит, и я увидел, что это игра дьявола. У нас было уже трое детей, но как там говорится? Любовь — не игрушка. Мы оставались друзьями, пока он не умер. Он воспитал моих детей. Они называли его папой. Меня они называли Daddy number one, [290] а он был Daddy number two… [291] Теперь у них самих уже есть дети. Скоро у меня будут правнуки, потому что дочь моего старшего сына уже учится в колледже и скоро, наверное, найдет кого-нибудь, кто ее пожалеет… Я слыхал, у вас тоже есть взрослые дети, мистер Грейн.

— Да, сын и дочь.

— Это хорошо. Надо иметь детей. Мы берем у этого мира и должны что-то дать ему взамен.

— А что я смогу дать ему взамен? — спросила Эстер. — Я обожаю детей. Я когда-то хотела стать матерью. Когда мне было четыре года, я уже делала кукол из тряпок и носила их на руках, прижав к груди. Тихо! Ребенок спит. Не будите его. Моя покойная мать, бывало, говорила: «Ой, она будет преданной матерью!..» Но я так и осталась сухим деревом.

Официант в вышитой рубахе подошел к их столику.

— Господин Плоткин, вас к телефону, — сказал он по-русски.

— К телефону? Здесь? Вы только послушайте! Только послушайте!..

— Кто это? Мужчина? Женщина? — спросила Эстер наполовину шутливо, наполовину всерьез.

— Это наш секрет, — мудро ответил официант.

— Популярный человек, а?

— Ну, вам придется меня извинить…

Морис Плоткин тяжело поднялся, при этом едва не перевернув стол. Он подмигивал, улыбался.

— Только не убегите с моей женой! — сказал он Грейну.

И по-свойски похлопал его по плечу. Как ни странно, но Сэм тоже поднялся и пошел вслед за хозяином, как телохранитель. Грейн и Эстер довольно долго молчали.

— Ну, вот он, значит, какой, — сказал наконец Грейн.

— Да, он такой.

— Должен тебе сказать, что он симпатичнее, чем я себе представлял…

— Он великий человек! — сказала Эстер. — Пока я его не встретила, я не знала, что такое доброта. Кажется, еврей, но при этом настоящий русский, настоящая русская душа. Жизнь готов отдать. Но ты-то куда подевался? Ты должен был позвонить!

— Эстер, Лея в больнице. Ее сегодня прооперировали по поводу опухоли груди.

Эстер вздрогнула:

— Я видела, что ты не в себе.

— Эстер, я больше не могу здесь сидеть. Я должен уйти.

— Погоди. Ты не можешь сбежать, не попрощавшись. Это неопасная операция. Я три дня ждала звонка от тебя. Я и сама тебе звонила, но у тебя все время было занято, буквально целыми днями. Кто это у тебя разговаривает целыми днями по телефону? Те пару раз, когда телефон не был занят, трубку брала она, и тогда мне приходилось делать вид, что я ошиблась номером… Мне начало казаться, что ты от меня скрываешься. Тогда я уехала из города в Лейк-Джордж, и вдруг ты стоишь на Восьмой улице и смотришь в витрину… А она где сейчас?

— Анна в Эсбури-парке, у своего отца. Только на одну ночь.

— В городе говорят, что Борис Маковер потерял пару долларов.

— Кто говорит?

— О, Нью-Йорк — маленькое местечко…

И оба снова надолго замолчали.

— Кто это ему позвонил? — сказала Эстер. — Не могла представить, что мы будем когда-нибудь сидеть за одним столом — ты, я и мой муж. Скажи мне кто-нибудь, что такое произойдет, я бы сочла это неудачной шуткой… Что это вдруг случилось с Леей?

— Случилось, и that’s all. [292]

— Да, это случилось, и that’s all. Но пока такое случается, приходится пройти тысячу раз через ад. Я не буду тебя огорчать, Герц, но это твоя вина. Ты знаешь, что такие вещи происходят от огорчений.

— Спасибо за информацию.

— Пока не появилась дочка Бориса Маковера, ты как-никак удерживал свою семью от развала. Мне никогда не приходило в голову предложить тебе разрушить все и уйти ко мне. Я не хотела этой жертвы. Я не Молох, которому приносили человеческие жертвоприношения. Но появилась дочка Бориса Маковера, и ты сразу же потерял голову. Сперва ты убил Станислава Лурье, а теперь — Лею. Я пытаюсь спастись, но удастся ли мне это, не знаю.

— С ним ты не пропадешь.

— Я погибаю, Герц, я погибаю. Он чудесный человек, но он не для меня. Морис таскает меня повсюду с собой целыми днями и ночами. У тебя были ко мне претензии, что я много разговариваю, но этот человек не перестает болтать ни на минуту. Я подозреваю, что именно из-за этого он и женился… С тех пор как я с ним, у меня есть только одно желание: хоть на минутку остаться одной. Я должна с тобой поговорить о важных делах.

— Эстер, я не могу здесь больше сидеть!

— Почему ты убегаешь? Я ищу тебя уже несколько дней. Если ты хочешь найти утешение в том, что я нашла себе цель существования или дом, то ты себя обманываешь. Боюсь, что из этого теста хлеба не получится.

— Что ты хочешь делать? Снова поселиться в Манхэттен-Бич и сдавать комнаты?

— Герц, он сводит меня с ума. Он добрый, он щедрый, он буквально сорит деньгами, но у меня нет на него сил. Он постоянно приглашает в дом людей. Он разговаривает по двум телефонам одновременно. Ты, бывало, говорил, что я экстравертна, но тебе стоило бы посмотреть, как ведет себя Плоткин… Ты сам беспокойный человек, но рядом с тобой чувствуешь себя спокойно. Вокруг тебя тихо, а вокруг него всегда царит ужасный шум. Я просто боюсь сойти с ума.

— Я хочу, чтобы ты знала одну вещь: я больше не могу взваливать на себя никакое ярмо.

— Да кто от тебя что-то требует? Все мои расчеты я строю без тебя. Если я от него уйду, то не потому, что хочу отобрать тебя у дочери Бориса Маковера. Если я с тобой играла, то против собственной воли… В конце концов, я тебя не изнасиловала.

— Эстер, я переживаю сейчас тяжелейший кризис в моей жизни!

— Вот как? А я чем могу тебе помочь? Ты загнал других в тиски и сам тоже в них попал. Я должна с тобой поговорить. Он хочет поехать со мной в Европу. Я уже подала документы на заграничный паспорт. Морис без ума от Парижа. Я тоже всегда хотела побывать в Париже, но чем он больше об этом говорит и чем больше воодушевляется, тем страшнее мне становится. У меня странное предчувствие: он меня погубит. Нет, не по злой воле, конечно, а всем этим тарарамом, который он постоянно устраивает.