Ведьма на Иордане - Шехтер Яков. Страница 20

Яков кинулся в раввинат. Собрать новую общину вовсе не просто, ведь каждый молящийся уже ходит в какую-нибудь из существующих синагог, перезнакомился и подружился с другими посетителями, привык к распорядку, приноровился к странностям. Сорвать человека с места ох как тяжело, и если бы речь не шла о помощи старикам, долго бы еще пришлось обитателям «О-О» щурить глаза под ярким солнцем или выслушивать отрывистый разговор между дождевыми каплями и шляпой.

Главный раввин Реховота лично позвонил двум десяткам человек, проживавших по соседству. Вот так я оказался в новой синагоге.

Ципи была одной из самых ревностных прихожанок. Она бесшумно возникала на пороге за десять минут до начала молитвы и, стараясь остаться незамеченной, занимала свое кресло. Белое сияние ее головы пробивалось через деревянную дырчатую перегородку, отделявшую женскую половину от остальной части зала. Этим знакомство и заканчивалось, ведь никаких общих дел у нас не было, а моя жизнь, плотно завинченная в беспощадную мясорубку повседневности, не оставляла ни возможности, ни сил для праздного общения. Я приходил в «О-О» только на молитву и немедленно сбегал после ее окончания.

В один из дней, когда, проговорив последний «Омейн», я устремился в сторону двери, готовый, точно скаковая лошадь после старта, привычно закусив удила, помчаться по кругу дня, до моих прижатых ушей донеслось восклицание:

— Молодой человек!

Последний раз меня так именовали лет пятнадцать назад. Я обернулся. Ципи стояла на расстоянии вытянутой руки, преодолев расстояние от женской половины до двери в немыслимо короткое время. Мне даже показалось, будто за таким моментальным перемещением кроется нечто сверхъестественное.

— Вы, наверное, не успели позавтракать?

— Да, — сказал я.

Такой вопрос из других уст показался бы нескромным или по меньшей мере странным, но Ципи держалась абсолютно безыскусно, а смотрела кротко и ласково. Ее губы привлекли мое внимание. Вишневые, чуть блестящие, гладкие губы молодой девушки диссонировали с коричневатой, морщинистой кожей лица и дряблой шеей.

— Вот, — протянула она мне небольшой сверток. — Съешьте с утренним кофе.

Сверток источал благоухание свежеиспеченных булочек. Я развернул бумагу. Да, это были они: чуть присыпанные сахарной пудрой, подрумянившиеся, круглые, четыре крепкие булочки с корицей.

— Спасибо.

— Ешьте, ешьте на здоровье.

Кто-то открыл дверь, и тут же возникший сквозняк приподнял занавески на окнах. Старомодная вуалька на шляпе Ципи слегка вздулась, устремившись в мою сторону. Я не могу объяснить свое тогдашнее ощущение, оно нерационально, как, впрочем, и любое другое чувство, но, глядя на приподнявшуюся вуальку, я понял, что между мною и Ципи возникла невидимая, но крепкая связь.

Легким движением руки она откинула вуаль и улыбнулась. Я заглянул в ее глаза. Сердце сжалось — эта старая незнакомая женщина вдруг стала близкой, словно к глазам моей души поднесли мощный бинокль. Чувство, напоминающее начало любовного романа, но лишенное плотского интереса, трепещущего животного начала. Я захотел знать о ней все — историю жизни, родственников, знакомства, привязанности.

Ципи поняла, что со мной происходит.

— Приходите как-нибудь вечерком. Хоть сегодня. Я вас угощу чаем.

— Да-да, конечно, — забормотал я, плохо понимая, как смогу вывернуться из тисков ежедневного распорядка.

— Ну, не сможете сегодня, так завтра. Или послезавтра. Когда сможете. Я-то всегда тут. — Она еще раз улыбнулась и опустила вуальку.

На выходе из холла меня настиг Яков.

— В первый раз вижу, чтобы Ципи угощала кого-то булочками.

Потом, за довольно долгое время моей дружбы с Ципи, я понял, насколько необычным было это утреннее угощение.

* * *

Выпечкой Ципи занималась один раз в год, на Пурим. Пекла она всегда одно и то же: треугольные ументаши, пирожки с маковой начинкой и похожие на румяную колбаску пироги, плотно набитые яблочным вареньем и орехами.

Подготовка начиналась сразу после Хануки. Сначала Ципи несколько раз просеивала муку через мельчайшее сито, так, что она становилась похожей на пудру. Просеивание занимало несколько недель, ведь муки было много, около двадцати килограммов. Очищенную, белоснежную пудру Ципи раскладывала по бумажным пакетам, килограмм в каждый, и плотно закрывала, обертывая двумя целлофановыми мешками. Ни влага, ни жучки не могли прорваться через эти препоны.

Затем наступал черед варенья. Две недели кряду, сразу после утренней молитвы, Ципи отправлялась на базар. Ее интересовал конкретный сорт яблок, строго определенного вида и безошибочно выбираемого ею вкуса. Рыночные торговцы знали Ципи много лет и заранее готовили для нее товар, но церемония выбора от их подготовки не сокращалась.

— Прежде всего, — учила она меня, — нужно обойти ряды. Все, не пропуская ни одного. На первом обходе только смотрим. Сначала нужно насытить глаз. На втором — пробуем. Пусть язык подскажет, на что обратить внимание. На третьем — начинаем прицениваться.

За один раз Ципи покупала не больше двух-трех килограммов, перебирая каждый плод сухими быстрыми пальчиками. Отобрав понравившиеся, она долго гладила их по бокам и щупала, нежно подергивая за черешок. На ее устах играла лукавая улыбка праматери Евы, а движения пальцев больше походили на ласку. Акт приобретения не имел ничего общего с примитивным обменом денежных знаков на приглянувшийся товар, а являлся высокой церемонией выбора достойнейших и посвящения их в близкие друзья.

Собрав наконец необходимое количество яблок, Ципи приступала к варке. Способ, которым она пользовалась, был древним, как падение Адама. Оккупировав плиту на общей кухне, Ципи доводила огромный казан до кипения, затем выключала огонь, терпеливо дожидалась снижения температуры густой, исходящей крупными пузырями лавы и снова кипятила. Пузыри лопались, наполняя кухню тяжелым ароматом.

Ципи не отходила от плиты почти двое суток, доводя до полного изнеможения нянечек, приставленных к ней бдительным Яковом. Нянечки менялись каждые двенадцать часов, но уже к середине смены, сомлев от жары и запаха, они задремывали в кресле, предоставив неутомимой Ципи без присмотра помешивать варево огромным деревянным половником.

Когда варенье было разлито по банкам и плотно закупорено герметически крышками, половник и казан отмывались до стерильной чистоты, нежно обвертывались несколькими слоями пластиковой пленки и упокаивались на верхней полке кухонного шкафа — до следующего Пурима.

До того же срока дремали невостребованными кулинарные способности Ципи. Ела она чрезвычайно мало, поклевывала, точно птичка, немного каши на завтрак, полтарелки супа на обед и несколько ложек творога перед сном. Ни о какой готовке речь даже не заходила, а уж духовку Ципи обходила десятой дорогой. Булочки с корицей ее приготовления я пробовал только один раз — в то самое утро.

За день до Пурима Ципи облачалась в белоснежный докторский халат, специальную пекарскую шапочку и торжественно отправлялась на кухню. В ее поступи проглядывало величие, так, наверное, шествовали монархи к месту помазания. Рассказывали, что еще пять-шесть лет назад она самолично месила тесто, заполняя разбухающей липкой массой огромные кастрюли. Мне уже не довелось наблюдать эту картину, но я видел, как Ципи долго готовила смесь, посыпая муку специями из холщовых мешочков и тщательно вымеряя количество оливкового масла, соли и сахара.

Месила всегда одна и та же стряпуха, старая знакомая Ципи, специально приходившая в «О-О» на вечер перед Пуримом. Ципи неотступно стояла рядом, склонившись над столом, точно колодезный журавель, не спуская глаз с рук стряпухи. Со стороны могло показаться, будто обе женщины готовят колдовское зелье, но посторонние на кухню не допускались, поэтому ни о каком взгляде со стороны не могло идти речи. Только я, по непонятной милости Ципи, был не просто допущен, а даже приглашен принять участие в церемонии выпечки. Мне доверяли укладывать в раскаленное нутро духовки противни, уставленные белыми треугольниками и колбасками.