«Пассажир» из Сан-Франциско - Бальчев Анатолий. Страница 33

— Здесь окно открывается?

— Дерзай! — абориген показал на небольшое зарешеченное отверстие под потолком.

Фил сделал от двери ровно три шага и оказался у стены с оконцем, но открыть его даже не попытался — только взглянул сквозь туман сигаретный на туман уличный, расчерченный на квадратики металлической решеткой.

— По каким статьям проходите? — спросил щуплый без особого любопытства, скорее, просто чтобы поддержать разговор.

— Какие статьи имеете в виду?

— Да уж не газетные!

Фил не ответил, лишь вгляделся в сокамерника повнимательнее.

— Как долго здесь?

— А здесь и полдня долго, — фыркнул тот. — Завтра выхожу. Может, чего надо?

Фраза прозвучала двояко — непонятно было, имеет ли он в виду настоящий момент или завтрашнюю «волю».

— Закурить не найдется?

Щуплый достал из тумбочки пачку «Примы», спички и протянул Филу.

— Держи.

— Спасибо.

Фил закурил, сделал несколько глубоких затяжек, выпуская дым в потолок. Давно он уже не курил такой гадости. Он вообще давно не курил — но сейчас сигарета как-то соответствовала моменту. Щуплый с любопытством смотрел на мастерски выпущенные кольца.

— Москвич? — обратился к нему Фил.

— Питерский.

— Слышь, питерский, в Москве-то постоишь?

— Ты не спрашивал — я не слышал… — прошептал щуплый, таинственно показав пальцем наверх. Фил посмотрел на палец, на потолок, на дверь камеры, наклонился к уху сокамерника и гаркнул хорошо поставленным командирским тоном:

— Встать! Смирно!

Щуплый команды выполнил. Видимо, от неожиданности.

— Фамилия? — грозно спросил Фил.

— Шестаков!

Взгляд у Шестакова был ошалелый.

— Вольно… — разрешил Фил. — Хреново работаешь, Шестаков… Куришь «Приму», — Фил еще раз демонстративно затянулся, — а на пальцах следов от табака нет. Отмылся, опять же, плохо — парфюмом французским припахиваешь… А по легенде от тебя «Сашей» или лесом русским вонять должно. Да и вообще… «Неуд» тебе, Шестаков! Как говорится, приходите завтра.

Понурый Шестаков молча опустился на свою койку, так же молча взял «Приму» и закурил. Так они и курили вдвоем, лишь изредка обмениваясь мрачными взглядами.

А в кабинете у майора Дегтярева в это время раздался звонок телефона спецсвязи. Мгновенно подобравшись, как будто вышестоящие товарищи могли его не только слышать, но и видеть, Дегтярев снял трубку.

— Майор Дегтярев слушает.

— Генерал Соколов, — голос у генерала был явно недовольный.

— Здравия желаю, товарищ генерал!

— Гражданин США Филипп Маковский у вас? — осведомился недовольный генеральский голос.

— Так точно, у нас. В камере.

— С посольством связывались?

— Никак нет, с посольством еще не связывались, товарищ генерал.

— Ну и не связывайтесь. Маковского выпустить, и чтоб никто ничего не знал, — распорядился генерал.

— То есть как? — не понял Дегтярев.

— А так! Исключить утечку информации! Понял?

— Так точно, понял! — поспешил успокоить генерала ничего не понимающий Дегтярев.

— Идет спецоперация, — снизошел до объяснения Соколов. — И если вы мне ее сорвете, я лично с вас, майор Дегтярев, буду спрашивать! Я вам всем головы поснимаю!

Фила из камеры вывели прежде, чем огорченный и ошарашенный Шестаков собрался с силами произнести хоть слово. Он даже на небрежно брошенное «гуд бай» не отреагировал. Оказавшись на улице — без всяких объяснений и извинений, Фил с минуту постоял перед воротами, соображая, куда идти, потом медленно направился вверх по улице. Не успел он пройти и нескольких шагов, как рядом с ним остановилась роскошная машина. Медленно опустилось тонированное стекло, и в неверном свете теплого июльского вечера Филу предстало улыбающееся добродушное лицо толстячка.

— Рад приветствовать вас на свободе, господин Маковский.

— Благодарю. Однако, как я вижу, вы меня опередили, господин Кураев.

— Это вполне естественно. В России тоже есть адвокаты. Садитесь, господин Маковский, я вас подвезу.

— Спасибо, я и так по вашей милости засиделся. Так что, пожалуй, пройдусь.

— Прелестный каламбур, — хохотнул Толстяк — в миру господин Кураев. — Поверьте, я ценю хороший юмор. Приятно было познакомиться. Мое предложение, остается в силе. Так что думайте, господин Маковский. — Толстый достал из кармана часы, золотые, старинные, — Фил обратил на них внимание еще в их прошлую встречу — открыл крышку. Зазвучала красивая старинная музыка. Кураев полюбовался часами и засунул их обратно, поднял глаза на Фила.

— Я вас найду, — сказал тот, кивнул на прощание и зашагал дальше. Толстый немного посмотрел ему вслед, потом стекло закрылось, и машина тронулась с места.

Для того, чтобы хорошо отдохнуть, давно уже не надо ехать далеко и надолго. «Пансионат «Березки» — это как раз то место, где можно получить все удовольствия лучшего заморского сервиса, отдалившись от московской кольцевой дороги километров на тридцать». Если бы «Березки» нуждались в рекламе, она, наверное, звучала бы именно так. Но вышеназванный пансионат в рекламе не нуждался. Те, кому положено, знали о нем и так, а те, кому не положено, были здесь нежеланными гостями — точнее, гостями вообще не бывали. Ну, разве что приезжали в гости к гостям…

Сейчас посетителей в пансионате было немного, летом народ все-таки предпочитал собственные подмосковные угодья, а сюда стягивались ближе к осени, когда поплавать в бассейне с натуральной термальной водой становиться наслаждением большим, чем качаться на качелях в родном вишневом саду. Да что бассейн, минеральная вода текла тут даже из кранов — пей, не хочу, поправляй здоровье. Это было одной из причин, по которой, наезжая в Москву по делам, Сатаров предпочитал останавливаться именно здесь. Квартира в Москве у него, конечно, тоже была, но кому он нужен, этот центр — грязно, душно, пробки сплошные. А тут — плескайся себе в минеральной водичке.

Наплескавшись, Сатаров подплыл к бортику, вылез, обтерся, плюхнулся в шезлонг, налил себе свежевыжатого апельсинового сока и повернулся к сидящей в соседнем шезлонге Алевтине:

— Дура ты, дура, — продолжил он воспитательную беседу, начатую еще до заплыва. — Ты хоть понимаешь, что творишь? Когда-нибудь влипнешь так, что даже я не вытащу. И что тогда?

— Столица, — лениво отвечала Алевтина, потягивая мартини, — жизнь дорогая, сам знаешь… Зарабатываю.

— Срок ты себе зарабатываешь! — Сатаров повысил голос, благо, в бассейне никого не было, только официант у бара. Но у официантов здесь ушей нет — кому они здесь нужны, ушастые…

— Загремишь на нары лет на шесть… Тебе это надо?

— Какая трогательная забота! С чего бы это? — Алевтина покосилась на собеседника, встала, грациозно подошла к бортику, склонила голову, словно раздумывая — стоит ли портить водой — пусть даже и термальной, роскошный модельный купальник, созданный явно не для того, чтобы в нем плавали.

— А с того, что ты мне не безразлична. — Сатаров окинул ее стройную фигурку взглядом, оценивающим и в самом деле далеко не безразличным. — Сегодня ты продаешь, а завтра сама подсядешь. Тут уж — пипец! И я себе этого не прощу! — последние слова прозвучали с излишним, пожалуй, пафосом, простительным, впрочем, для человека восточного.

Алевтина обернулась, удивленно вскинула брови:

— А при чем здесь ты? Мы же теперь чужие…

— Это я тебе чужой, а ты мне… — Сатаров укоризненно покачал головой. Поднялся, подошел к девушке, отечески положил ей руки на плечи. — я бы не стал тогда тебя в Душанбе от этих ублюдков прятать… Тебя бы они точно прибили… И сейчас… — объятие из отеческого грозило перерасти в более близкое, и Алевтина отодвинулась, Вспоминать о тех временах, когда они с Тимуром были любовниками, ей не хотелось. Не из тех он был любовников, о которых приятно вспоминать. Не красавец — это ладно, а вот то, что он в постели вытворять любил… Алевтина поежилась от воспоминания. И хоть бы раз, мерзавец, поинтересовался, ей-то каково все это терпеть…