Поправка курса (СИ) - Щепетнёв Василий. Страница 13

И Маркс тоже поостережется. Одно дело — больной, умирающий Чехов, другое дело — боевики с маузерами.

Ну да. Маузер и разумное слово убедят кого угодно.

Заседание Малой Думы завершилось. Вечер, безоблачное небо, легкий ветерок. Чехов и Пешков поехали в Аутку, порассуждать насчёт Великой Литературы.

А мы с Альтшуллером неспешно шли по набережной. Дышали морским воздухом.

— Антон Павлович выглядит иначе, чем прежде, — сказал Альтшуллер.

— Разумеется. Теперь он здоров.

— Здоров, да. Но вот… Его роман с этой одесской певичкой…

— У него было немало подобных романов прежде. Болезнь поневоле прекратила их, но болезнь побеждена. Знаете, это известная история.

— Правда?

— Доктор Чехов, доктор Фауст. Фауст желал молодости и здоровья, чтобы продолжить научные исследования, но, омолодившись, позабросил науку и пустился во все тяжкие — женщины, вино, дуэли. Молодость! Вот и Антон Павлович… Но Чехов в молодости много писал, думаю, он и теперь будут писать много. Судя по испачканным чернилами пальцам, уже пишет. А певичка, что певичка… Думаю, в драматических актрисах он разочаровался. Пусть его.

— Но прежде Чехов не был женат, — продолжал беспокоиться Альтшуллер.

— Как я понял, женился он тоже во время болезни. Когда считал себя безнадёжным. Мол, ладно, всё равно жизнь прожита, глядишь, будет кому воды стакан подать. Угнетённая нервная система, угнетённое всё. А теперь он бодр и свеж. И будет пересматривать прежние решения. Тем более, что стакана воды от жены он так и не дождался.

— Вы думаете, он разойдется? С Ольгой Леонардовной?

— Я, Исаак Наумович, об этом совсем не думаю. Мне нет до этого никакого дела. Но раз вы спрашиваете… Полагаю, всё останется по-прежнему. Она будет играть на сцене, а он… Он будет жить. Путешествовать, быть может. Заводить романчики. Собственно, роман с одесской певичкой он сделал публичным в назидание жене.

— Но развода не будет?

— Ну откуда же мне знать?

— Я интересуюсь исключительно с врачебных позиций, — оправдываясь, сказал Альтшуллер. — Как это отразится на здоровье Антона Павловича.

— С врачебных позиций, думаю, развода пока не будет. Чехову статус женатого человека удобен, чтобы новые пассии не претендовали на замужество. У мадам Книппер тоже найдутся резоны сохранить брак… — мы шли и сплетничали. Кто сказал, что сплетни — это удел женщин? Неправда!

И вдруг…

И вдруг из-за дерева выскочило семейство. Отец, мать и двое детей лет десяти и двенадцати. Мальчики.

Выскочили и встали перед нами на колени.

— Это… Это что такое? — сказал Альтшуллер.

— Заставьте век на вас молиться. Примите на лечение сына нашего Владимира! Одна только надежда на вас! Володя, проси! — скомандовал отец семейства.

Тот, кто постарше, пополз на коленях вперед, но остановился, не зная, кого из нас выбрать.

Альтшуллер не растерялся. Видно, не впервые попадает в такую ситуацию.

— Приходите завтра на приём, там и посмотрим, — сказал он.

— Завтра? Но нам негде ночевать!

— Это уже хуже. А вы хоть ели сегодня?

— Три дня! Три дня ничего не ели! — сказала мать семейства с какой-то гордостью.

— Совсем нехорошо. Вот вам адрес, обратитесь. Разносолов не обещаю, но кусок хлеба и миску щей получите. Да и с ночлегом помогут.

— Мы там уже были, — сказал отец семейства. — Это ужас какой-то. Бродяги вшивые, и еда для нищих.

— Тогда не ходите, — и Альтшуллер вернул карточку в бумажник.

И мы пошли дальше.

Вслед нам полетели проклятия.

— Это ещё ничего. А бывает, больной уже при смерти, — сказал Альтшуллер. — Душа болит, а что делать — не знаешь. У нас есть приют для совсем уж несчастных, но, как верно сказали, там и вшивые, и еда не ресторанная, нет. Похлебка Румфорда.

— Похлебка Румфорда — это прекрасно. Мы в Африке её любили и ценили, похлёбку Румфорда. Нет ничего лучше миски горячей похлебки — если ты устал и голоден. Но в принципе — ехать в чужой город, без денег, без всего…

— Несчастные, что и говорить, — сказал Альтшуллер. — Едут в надежде на чудо. Не в том чудо, что излечатся, а в том, что их будут кормить, поить, дадут жилище, одежду, обувь, а за чей счёт, то им неведомо. Если о чеховской санатории они хотя бы в газете прочитали, то сейчас… Кстати, о газете. Она закрылась, вы знаете?

— Какая газета?

— «Новости дня», та, что выдумала о бесплатной санатории для сельских учителей.

— Неужели?

— Именно. Сельские учителя вчинили иск с требованием возместить убытки из-за ложных сведений, опубликованных газетой. Наняли известных юристов. Суд иск удовлетворил, и газета разорилась.

— Однако! — удивился я. — Откуда у них деньги на известных юристов?

— Тайный доброжелатель помог, — сказал Альтшуллер, и посмотрел на меня.

— Хорошее дело — тайные доброжелатели, — согласился я. — Теперь остальные газеты пять раз подумают, прежде чем небылицы сочинять.

И мы прошли пару минут молча. Слушая шум моря.

— Что слышно насчет новой партии препарата Аф? — после паузы небрежно спросил Исаак Наумович.

— Помаленьку, — ответил я.

— То есть она есть? Новая партия? — оживился Альтшуллер.

— Всё сложно, Исаак Наумович, всё сложно. Англичане усилили контроль, и удалось привезти самую малость. Буду пытаться разводить их, грибы, как трюфели. На это нужно время. И результат непредсказуем.

— Англичане…

— Англичане объявили эти грибы собственностью короны. Негласно, конечно. Возвращение в средневековье, некоторым образом. Тогда олени тоже были собственностью короны. Если кто убьет оленя — самого на виселицу отправляли. Или колесовали. Вот и грибами — то же самое. Следите за династией — будут жить лет по девяносто, по сто. Они и самые верные приближённые.

— Но разве… Разве это справедливо?

— Справедливость — категория относительная. Главное, они это сделали. В той части Африки каждый белый человек виден издалека. Выследить легко. Исчезновение же никого не удивит. Дикие звери растерзали, болезнь, дикари, чего вы ждали, Африка с!

Всеми силами Британия будет стараться удерживать монополию на препарат Аф. А сил у неё много. Да и ума не занимать. Опасная комбинация для окружающих. Потому приходится довольствоваться малым и надеяться, что гриб удастся разводить здесь, в Крыму.

— Но есть ли возможность вылечить ещё хотя бы одного человека?

— Есть, Исаак Наумович. И одного, и двоих, и даже троих. Но тут вопрос — кого? Представьте, посреди океана тонет огромный корабль. Тысяча человек обречены на смерть. А спасти можно только одного, двух, трёх. Как выбрать? Спасешь одного — тысячи тебя проклянут! А ведь у нас болеют не тысячи, миллионы.

— Так что ж, никого не спасать?

— Напротив. Нужно всех спасать. Вот только как?

— Как? — эхом отозвался Альтшуллер.

— Завтра привозят больную, с корабля, — сказал я.

— С какого корабля?

— С того самого, который тонет.

— Это женщина?

— Девочка, одиннадцати лет. Надя Коломина, внучка Суворина.

— Почему она?

— Почему нет? Глядя на Антона Павловича, Суворин решился. Знаете, у Суворина с семьей неладно. Жену убили, сын умер, другой сын умер, третий сын застрелился, дочь умерла, ну, и так далее. И внучка больна. Тяжело. Костный туберкулез. Петербургские светила признали её безнадежной. Московские светила признали её безнадежной. Немецкие и французские тоже. А тут Чехов, аки Лазарь восставший. Помолодевший, здоровый. С рассказом о чудо-препарате из Африки. Суворин — человек трезвомыслящий, в чудеса не верит, но вид Чехова его убедил.

— Суворин, он… — Альтшуллер не стал продолжать.

— Ну да, не сахар. И антисемит, я знаю. Но внучка-то причём? И потом, спасая Надю, мы спасём десятки и сотни других детей.

— Это как?

— Суворин человек деловой. И неблагодарным его никто не называл. Он выделяет сто тысяч сразу, и по десять тысяч ежегодно — на детскую санаторию. Здесь, в Крыму. Без условий, независимо от результата лечения внучки. Может, прочувствовал, может, хочет задобрить судьбу, но детская санатория — это…