Хулиган напрокат (СИ) - Черничная Алёна. Страница 48

Тоха с укором качает головой:

— Чего ты вообще расклеился?

Я хмыкаю и опять запускаю мяч в стену. Расклеился? Да я, блин, в бешенстве. Это внешне я монолит апатичности и спокойствия. А внутри меня творится полная вакханалия. Хочется крушить все вокруг, включить Халка и долбать стены. Но я тушу всю злость в себе лишь одной ее фразой.

«Ты мне никто»

Вот так вот. Никто.

Не хочу признаваться сам себе, что в ту секунду по мне, как поезд проехался. Огромный такой товарняк обиды. Прямо напротив ее подъезда.

Припечатало меня не слабо. И не только припечатало. Леся задела во мне то, что трогать категорически запрещено.

Я всегда честен в отношениях. Могу, конечно, врать родителям, что проблем с учебой нет, но девушке, с которой хочу лечь в постель, скажу честно: только секс, не более.

И Лесе я не врал, что нет такого числа, которым можно было измерить мое желание быть рядом с ней.

Но видимо, я где-то жестко накосячил во вселенной, что она решила меня поиметь несправедливостью.

И теперь мой мозг взорван.

Приходится, сцепив зубы, бить этот чертов мячик о стену. Делать вид, что мне по фиг. Гашу в себе желание достать из-под земли того ушлепка, решившего, что имеет право совать свой поганый нос, куда не просят.

Ведь имеются и связи в полиции. Но ради чего все это я должен делать?

Я ведь НИКТО для Синичкиной. Просто пшик. Она умелась под конвоем своего волосатого дружка из охранной организации «Гав».

И с каждым глухим ударом мяча о стенку внутри моей обиде тесно под ребрами. Она ощутимо давит изнутри.

Замутить разборки ради своей репутации? Да плевать мне на нее. Я чист аки младенец и знаю, что прав.

Да и выбешиваюсь больше не от незнания, кто оказался тварью. Бешусь от одного вопроса: почему, мать вашу, Олеся мне не поверила? Какого добланого хрена так получилось?

И я лучше изведусь от любопытства, чьих рук дела эта пакость, но сам и пальцем не пошевелю. Просто из принципа. И на это у меня есть оправдание.

Был ли я рад, когда рыдающая Леся в моей машине сообщила, что ответы отдать мне не может потому, что у нее… взыграла совесть? Конечно, нет.

Все мои планы рухнули в тот момент перед глазами.

Захотелось стукнуться головой об руль и стонать. Но Леся так плакала. В этих голубых глазах было столько чистейшей вины, что я не мог выдать себя.

Видел и чувствовал, как ей в тот момент это было важно. Важно не подставить дедушку и не получить от меня скандал. Ей нужно было, чтобы я ее понял.

И, черт возьми, я переступил через свои хотелки за считаные секунды. Собственноручно подписал себе указ об отчислении. Подставился перед родителями. Отец орет, мама ревет, лишь сестрица от души поржала.

И все это ради нее! Ради этой девчонки с огромными голубыми глазами, что вгрызлась в мои мысли и чувства. Я сделал это, чтобы она поняла: все, что связано с ней, для меня важно.

Твою мать, а что я получил в ответ?

Меня не стали слушать и смотрели, словно я конченый.

А если так, то зачем мне рвать себе пятую точку и доказывать, что я не верблюд? Она ни разу не набрала меня и заблочила во всех мессенджерах, социальных сетях.

Леся ничего так и не поняла. Это глупая девочка так и не поняла, как я вляпался в нее. Зациклился и утонул.

Я влюбился.

И может быть, сам туплю, не развернув сейчас бурную детективную деятельность. Но во мне обиды по макушку и больше. Это обессиливает.

Обижаться — это по-девчачьи? Да и хрен с этим.

Отец всегда вбивал мне в голову, что мужчина должен уметь поступаться своими желаниями, принимать для себя сложные и неприятные решения ради близких людей.

Отца то я услышал, как и усек, что медаль мне за это не дадут.

Мне просто скажут, что я никто. Вмажут мне в самое сердце с размаха.

А правду и так знаю. Я этого не делал. И плевать мне на конфликт с Аркадием Борисовичем. Его мне искренне жаль.

Сжимаю до судороги в пальцах теннисный мяч.

Фак! Стоит только подумать об Олесе, как меня начинает трясти от желания расхреначить то, что подворачивается в данный момент под руку.

И в этот раз не везет белобрысому затылку Тохи.

Я со всей дури бросаю мячик в стену, а он отскакивает и попадает прямо другу в голову.

— Да, Макс! — вопит Антоха, хватаясь за свою черепушку. — Офигел?

— Прости, — виновато морщусь.

— Короче, заканчивай рефлексировать, — Тоха ставит руки в бока и решительно вкидывает подбородок. — Надо придумать, как вывести того гада на чистую воду. Идеи есть?

Смотрю на него снизу вверх и устало закатываю глаза. Шерлок, блин, с восемью кубиками на пузе.

— Для идеи есть «Икея». А от меня будь добр, отвали с подобными вопросами, — равнодушно тянусь к задравшейся штанине джинсов, поправляю ее, а потом зачем-то и свою футболку.

— Тебе что, не по кайфу устроить триумфальнее разоблачение? Синичкина твоя сама же никогда правды не узнает.

Да чтоб тебя, Тоха! Давай, еще пуд соли сыпани на ссадину моего самолюбия и растерзанную рану моей обиды.

— Я каждый раз должен буду устраивать триумфальные разоблачения, как с Майер, когда у нас что-то пойдет не так? А доверие, Тох? Не? Не слышали? И вообще, — схватив ветровку с лавочки, вскакиваю на ноги. Врубается моя тахикардия и вспышки злости в глазах. — Так пусть своего кучеряху попросит. Он как раз на задрота айтишника учится.

— А ты? — тянет Антон как-то разочарованно.

— А я? — Какой это по счету вздох? Разворачиваюсь на выход из раздевалки и бросаю через спину. — А я, Тоха, валю сейчас на пересдачу.

До нужной аудитории плетусь как на каторгу. А должен бежать, спотыкаясь от радости.

Только нет ее и в помине. Иду по коридору, уставившись глазами в носки своих кроссовок. Благо сейчас пара, и студенты мирно рассажены по кабинетам.

Все это лишнее внимание к моей персоне после публикации тех скринов, как дополнительный триггер. Университетское сообщество разделилось на три лагеря.

Первый чисто мужской и весьма одобрительный. Я ведь теперь кажусь таким альфа-самцом.

Второй — исключительно женский. Нетрудно догадаться, что они обсуждают у меня за спиной: какой же я мерзавец. Ай-ай-ай.

И третий — это наш преподавательский состав университета. В этой истории их больше интересовал не факт обнародования чьей-то половой жизни, а момент с подпольной продажей ответов на экзамен внучкой самого грозного профессора вуза.

В каком ключе это обсуждалось на заседаниях кафедры — тайна, покрытая мраком, но через день после скандала тем, кто оказался на отчисление из-за эконометрики дали возможность пересдать ее другому преподавателю. Как и мне.

Поэтому сейчас в моем кармане ветровки лежит зачетка, а в заднем кармане джинсов спрятаны пять тысяч рублей.

Все вроде бы становится снова на свои места. Так было с самого первого курса.

Я. Зачетка. И деньги.

Жаль, что я не чувствую себя на своем месте, когда оказываюсь в аудитории с незнакомым мне преподом по эконометрике один на один.

Усатый, худощавый мужик в пиджачке в клеточку загадочно улыбается, когда жестом указывает мне, куда сесть. И он выбирает стол прямо напротив себя.

Скинув ветровку на соседний стул, я сажус, куда указано.

— Фамилия? — учтиво интресуется преподаватель.

— Ольховский, — без энтузиазма брякаю я.

— Та-а-к, — препод что-то сверяет в своем списке перед собой, — значит, тот самый Ольховский, да? Папа у вас, случайно, не Виталий Ольховский? — он поднимает на меня подозрительный взгляд.

С усмешкой откидываюсь на спинку стула. Началось.

— Он самый, — флегматично заявляю я.

— Очень уважаемый человек. Столько сделал для этого университета, — как бы невзначай отмечает препод, но уголки его губ хитро тянутся. — А насколько, — это слово он выделяет особенно, — вы подготовились, молодой человек? Брать билет будем?

Я прекрасно улавливаю, куда плывет разговор и молча смотрю на усатого мужика перед собой. Насколько? Ну, пятитысячная купюра так и жжет мое правое полупопие через джинсы.