Наследницы - Кауи Вера. Страница 70

Теперь Доминик понимала, что ей надо забыть о наказании, которое она надумала для Блэза. Она собиралась дать ему понять, что он виноват перед ней, и не думала, что ситуация повернется против нее. Не показывая Блэзу своего беспокойства, она болтала о том и другом, не обращая внимания на его равнодушный взгляд, на его бесстрастный голос. К тому же его бокал оставался полным, и Доминик решила пустить в ход все свое очарование. Когда она наклонилась, чтобы подлить Блэзу вина, ее грудь коснулась его плеча, волосы упали ему на лицо, запах духов смешался с ароматом кларета. А когда они перешли в гостиную, в огромных — от пола до потолка — окнах которой виднелась потрясающая панорама ночного Нью-Йорка, она прижалась к нему на огромном честерфилдовском диване.

Но и после отличного ужина Блэз не торопился привлечь ее к себе, обхватить ладонями ее грудь, теребя сосок пальцами, за чем обычно следовали поцелуи, одежда разлеталась по полу, а они предавались страстному, неудержимому сексу. Вместо этого он потянулся к «Нью-Йорк тайме». Мельком заглянув в газету, Доминик отметила про себя, что у Корпорации Чандлеров денег больше, чем у Французского банка! И вдобавок бесценная коллекция американского искусства… Доминик ни капли не сомневалась, что, узнав, каковы цены, его бабка откажется от продажи. Она практичная старуха, сохранившая, наверное, и свой первый заработанный доллар… разве что теперь его не найти среди этих миллиардов. Боже, а какое богатство она таскает на себе! Увешана драгоценностями, как рождественская елка игрушками, презрительно подумала Доминик. Но Блэз очень решительно сказал, что при жизни бабки ничего не будет продано. Какая жалость! Это был бы сокрушительный удар по надеждам Кейт Деспард. А если бы Доминик все же удалось заполучить помимо гонконгского еще и этот аукцион!..

Ну что ж, ведь бабка Блэза уже очень стара. Значит, это только вопрос времени. Все, что нужно, — очень аккуратно поработать над Блэзом. Доминик не сомневалась, что ей это удастся. Блэз не из тех, кем легко манипулировать, но в одном отношении он податливее глины в руках скульптора. В их сексуальных отношениях ведущая роль принадлежала ей, она умела околдовать его своим телом и теми наслаждениями, которые оно могло принести. Блэз не был сверхсексуальным мужчиной, но в Доминик было нечто, заставлявшее его мгновенно отзываться. Она не обманывала себя и не называла это «нечто» любовью, но очень точно оценивала силу своей сексуальной притягательности для Блэза.

— Как идут дела у малышки Деспард? — небрежно спросила Доминик, поближе подвигаясь к Блэзу, при этом длинная серебристая юбка взметнулась, как бы невзначай высоко обнажив ногу.

— Не так хорошо, как у тебя, — Блэз был по-прежнему сдержан.

— Ну, это понятно. У нее есть в запасе что-нибудь приличное?

— Ты всегда узнаешь все раньше меня. Лучше расскажи мне об этом сама.

— Я знаю далеко не все. Ну, к примеру, у нее сейчас великолепная картина Веласкеса, которая может стоить миллионов пять, но какая именно, я пока не знаю.

— Меня занимает только то, что уже продано, я вижу лишь цифры и не могу принимать во внимание, что она надеется или должна получить. Мое дело — суммы банковского счета.

Доминик изобразила обиду, — Я знаю, что папа назначил тебя судьей в этом деле, но ты безусловно мог бы быть откровенным со мною, со своей женой!

— Не могу именно потому, что ты моя жена. — Блэз обернулся и посмотрел на нее. — И ты это прекрасно знаешь.

Доминик справилась со своим гневом и не рванулась с места, как ей хотелось.

— Неудивительно, что папа назначил тебя душеприказчиком… Он всегда говорил, что больше всего ценит в тебе твою честность. — И примирительно добавила:

— Я понимаю, ты сердит на меня, ведь я сказала твоей сестре, что Кейт Деспард наверняка узнала картину.

Блэз отложил газету.

— А сказала ты ей, несомненно, потому, что она обратилась с этим не к тебе — уж ты бы продала эту картину без малейших угрызений.

— Конечно. Ведь я бы не смогла узнать ее!

— Вот ты себя и выдала. Ты места себе не находишь, оттого что ты проморгала огромную коллекцию. А я уже сказал тебе и повторяю еще раз: пока моя бабушка жива, ни один из экспонатов ее коллекции на ранчо не будет продан, как, кстати, и после ее смерти. Дом со всем содержимым станет Чандлеровским музеем американского искусства и будет передан штату Колорадо.

Доминик оцепенела. Сапфировые глаза сделались холодными как лед.

— Ну конечно… это работа малышки Деспард, верно? — Она вскочила. — Зная, что ей не заполучить этих сокровищ, она постаралась, чтобы они не достались и мне!

— Это совсем не так. Но ты не поймешь.

По непонятным причинам постоянное употребление слова «малышка» по отношению к Кейт задевало его. Конечно же, не рост Кейт выводил Доминик из себя. Она повлияла на твою бабушку. Воспользовалась такой возможностью. Тебе эта возможность тоже представлялась. И не однажды.

— Ну хорошо, я совершила ошибку. Но уже не повторю ее.

— У тебя не будет на это шанса. Герцогиня уже занимается созданием фонда, который бы финансировал музей, когда он перейдет государству. Так что тебе не удастся привесить к своему поясу еще и этот скальп.

Доминик хотелось ударить его. Вместо этого она вскочила и бросилась в свою спальню, хорошенько хлопнув дверью.

Блэз тяжело вздохнул. Он был в плохом настроении с тех пор, как забрал картину, а затем встретился с Консуэло.

Они виделись нечасто — для этого не было оснований, но в этот раз ему хотелось вправить ей мозги. Она тоже была в отвратительном настроении, и свидание их кончилось банальной ссорой. Сестра упрекала его в том, что он выносит сор из избы и старается лишить наследства и ее, и их брата.

— Не воображай, что я не знаю, чего ты добиваешься, — кричала Консуэло, — ты хочешь забрать себе все! Ничего не получится! Я затаскаю тебя по судам!

— Попробуй только, — Блэза вдохновила эта мысль, — и я разорву тебя на клочки! Тебе наплевать на бабку, и этому безвольному существу — нашему брату — тоже. Ты появляешься у нее только для того, чтобы получить деньги. А если бы она не была богата, ты бы и не вспоминала о ней.

— Зато ты прекрасно о ней помнишь. Ты присосался к ней и делаешь все, чтобы навредить нам и чтобы деньги достались одному тебе.

— Вы достаточно навредили себе сами. Ты ясно дала понять, что семейство твоего отца тебе больше по душе, Джеральд носится с полученным титулом. А у меня есть только бабка.

— И как только ты к ней попал, ты всегда пытался отпихнуть нас как можно дальше.

— Вы сами оказались так далеко, как только возможно.

Размахнувшись, Консуэло влепила ему пощечину.

— Вот тебе за все мои унижения, подонок! Ты думаешь только о себе! А я из-за тебя потащила картину к этой чертовой Деспард. Если бы я только знала, что ты поволок эту девицу к нашей бабке на ранчо! — Как всегда, поняв, что совершила ошибку, Консуэло стремилась переложить вину на другого. Признать себя виноватой ей не позволяла гордость, а уверенный тон брата, которому она всегда завидовала, окончательно вывел ее из себя.

Блэз молча вышел из комнаты, слыша за спиной ругань, — Конни никогда не умела проигрывать. Блэза она терпеть не могла с самого его рождения. Их мать безумно любила отца Блэза и обожала своего сына, так что Консуэло, которой к моменту рождения Блэза было шесть лет, лишилась внимания матери и сгорала от ревности к маленькому брату. Джеральду, тогда пухлому медлительному мальчику, исполнилось четыре, и, поскольку в будущем он должен был стать виконтом Стэнстед, Консуэло, в которой рано проснулся снобизм, подлизывалась к нему.

После того как отец Блэза был убит, — сам Блэз помнил только, как мать, истерически рыдая, металась по их огромной белой вилле на мысе Феррат, рвала на себе одежду, пыталась броситься с балюстрады вниз, на скалы, — Энн Чандлер возненавидела сына. Сначала Блэз не мог понять, почему. Уже потом он, кажется, разобрался в причине: он был очень похож на отца. Няня Блэза объяснила ему, что так бывает, что нужно время, чтобы горе улеглось. Но постепенно Блэз стал осознавать, что дело в чем-то другом. Во взгляде матери он читал гнев, неодобрение, недовольство. Он не знал, а няня не могла ему объяснить, боясь только ухудшить ситуацию, что напоминал матери не своего отца, а своего прадеда, он был копией деда матери, меднолицего Черного Джека Чандлера, и поэтому выдавал ее неблагородное, как ей казалось, происхождение. Энн Чандлер уже давно оборвала все связи с родными, изменила цвет своих роскошных черных волос и непреклонно скрывала, что ее бабка была чистокровной индианкой из племени шошонов. А теперь ее сын и сын человека, который был ей дороже всех в жизни, оказывается похожим не на собственных родителей, а на полуиндейца, женившегося на какой-то скво.