Девушка в белом кимоно - Джонс Ана. Страница 5

Он любит меня...

Кто из мальчишек произносит эти слова? Во всяком случае, я таких не знала. Даже отец не говорил ничего подобного матери. И пока Хаджиме говорит о том, что и как он собирается отремонтировать в доме, я прислоняюсь к нему в поисках защиты и спокойствия, вдыхая его аромат, в котором смешиваются нотки свежевыделанной кожи и цитруса. Он пользовался необычным лосьоном после бритья, поэтому этот запах казался мне экзотическим. Мне все нравилось в нем, потому что решительно все в нем было непредсказуемым.

— ...а там, возле террасы, я могу расчистить небольшой участок под садик. Вон там, видишь? Я знаю, что с Сатоши ты бы жила в большом, современном доме, но...

— Да кому он нужен, этот современный дом? — я поворачиваюсь к нему, удивляя сама себя таким быстрым ответом. — Кому нужна вечно недовольная свекровь, которой не угодить, и чужой семейный уклад, в котором тебе нет места? Мне это точно не нужно, поэтому этот маленький одноэтажный дом для меня будет идеальным, если в нем я буду жить с тобой.

Я знаю, что рядом с Хаджиме моему сердцу не просто спокойно, оно наполняется счастьем. Но сейчас оно сжимается, и я отвожу взгляд.

Ну почему все это так сложно!

— Что такое? — его глаза вопросительно заглядывают в мои, замутненные чувством вины. Тебе не нравится?

Я чувствую, как на спине у меня зашевелились мурашки от ужаса.

— Сверчок, ты же знаешь, что можешь сказать мне все что угодно. Не надо ничего скрывать, договорились?

Я с благодарностью киваю. С Хаджиме я могу делиться своими мыслями или просто дурачиться, потому что мои глупости нравятся ему не меньше, чем моя улыбка. Но как я ему это объясню? Меня пугает не ветхость домиков, а само окружение. В этом районе живут эта, изгои. Буракумины находятся в самом низу социальной лестницы. Они бедны, у некоторых даже смешанная кровь, и их работа всегда соприкасается со смертью: разделывание туш скота, выделка кож, ритуальные услуги. Поэтому они считаются нечистыми, порочными и несчастливыми.

Но сейчас я чувствую, что несчастливой стала я.

Моя семья никогда не допустит этого брака. Если я поселюсь здесь, репутация отца будет уничтожена, а у Таро не будет даже возможности заслужить свою собственную. Хаджиме не знает, что моя семья уже склоняется в сторону Сатоши, и я не могу вывалить на него и свое новое озарение. Это все бесполезно. Поэтому я просто тру нос и опускаю глаза к туфлям.

На меня упали густые тени серьезных перемен, которые внезапно стали еще ближе.

ГЛАВА 3

Америка, настоящее время

Утром в день приема мы с отцом уложили вещи в его кадиллак с откидным верхом и отправились на восток. Двухполосное шоссе смешает нас с тысячами других машин и приведет — мимо полей с бобами и кукурузой, мимо сотен вертушек ветряных генераторов, заполняющих все пространство до горизонта — прямо к онкологическому центру «Тоссиг» в Огайо. Папа приподнимает за козырек кепку и промокает со лба пот, не сводя взгляда с пейзажа за окном.

Я наблюдаю за ним краем глаза.

Мы так и не разговаривали об этом письме из Японии — ни о том, что оно для него означало, ни от кого оно пришло, ни почему он так на него отреагировал. Однако это не значило, что я об этом не думала. Как мне было не думать? Он взял его с собой. Перед выходом я заметила знакомый отблеск красных чернил на столике для корреспонденции. Папа проследил за моим взглядом, взял письмо, сложил его и засунул в карман. Он не произнес ни слова, и мне хватило ума промолчать и не задавать вопросов. К тому же в тот момент меня беспокоила лишь его постоянно поднимающаяся температура, и я больше ни о чем не могла думать.

Кто послал ему это письмо? Может быть, старый морской сослуживец, но тогда бы письмо пришло из США, а не из-за границы. Может быть, это благодарственное письмо из какого-нибудь благотворительного фонда или новостная рассылка? Папа действительно жертвовал деньги на детские фонды и на самые различные добрые дела по всему миру, но ни одно из писем, которые могли прислать эти благотворительные организации, не вызвало бы у него подобной реакции. До этого я видела его в слезах лишь один раз: на похоронах мамы.

Папа гулко кашлянул, напрасно пытаясь прочистить горло, затем глянул в мою сторону.

— Что-то ты молчаливая сегодня.

— Я сосредоточена, — отвечаю я, и отчасти это правда. Этот кабриолет 1958 года был редкостным красавцем, неизбежно притягивавшим взгляды: стеганый салон с красными пуговицами, перламутрово-белый кузов с темно-красными молдингами от самых фар в форме плавника почти до самого удлиненного заднего крыла. Однако его длинная база делала его сложным для управления. К тому же я впервые села за его руль.

Правда, когда я была маленькой, пока мама не видела, отец сажал меня на руки и я помогала ему крутить руль. Если мама в это время была в машине, то начинала кричать, увидев, как папа убирает руки с руля, придерживая его только коленкой, и ворчливо требовала, чтобы он «угомонился», когда мы разгонялись быстрее разрешенной скорости. Поездки на папином кадиллаке всегда ассоциировались у меня с весельем и приключениями.

Управление классическим кабриолетом отличалось от управления остальными машинами. Он туго слушался руля, к тому же проезжавшие мимо машины обдавали нас со всех сторон хлесткими воздушными потоками. Даже с поднятыми стеклами окон и надетыми солнечными очками я не могла избавиться от вечно мешавших волос. Однако ездить с поднятой крышей было совсем не так весело, о чем я и говорила папе.

Внезапно, как фокусник, он достал из перчаточного ящика что-то ярко-красное. Этот алый лоскут тут же забился на ветру, как волшебный парус.

У меня распахнулись глаза. Я узнала, что именно он держал в руках. Мамин шарф! Я не видела его уже несколько лет. У меня тут же перед глазами возник ее образ: пепельные локоны, завитые на бигуди накануне, аккуратно убранные под этот шарф с красивым цветочным узором.

Пока я завязывала его на своих волосах, папа придерживал руль. Мы тут же вспомнили, как это происходило в детстве, но вот дорогу удержать не смогли. Машина ушла в занос, что заставило другие машины прянуть в стороны и лихорадочно загудеть. Я торопливо спрятала кончики шарфа под узлом на подбородке и улыбнулась папе.

Он улыбнулся в ответ.

— Тебе идет. Оставь его себе.

Я глянула в зеркало заднего вида, но вместо ее лица увидела свое.

— Не могу. Это ее шарф.

— Я серьезно, — он дернул плечом. — Я изначально хотел подарить его тебе, но твоя мать нашла его первой. Что мне оставалось делать?

У меня в груди все сжалось, и к горлу подкатил комок.

— Правда?

— Да. Я хочу, чтобы этот шарф был у тебя. Для меня это важно.

Я поправила шарф на голове и улыбнулась. На самом деле мне он очень нравился. Когда его надевали, бело-красный узор создавал очень красивое цветовое пятно. А когда его просто расправляли на поверхности, этот узор складывался в целую историю, как говорил отец.

«Таинственную историю», — часто говорил он, пробегая пальцами по подшитой вручную кромке. А потом он рассказывал мне, что Китай хранил эту тайну почти два тысячелетия. Показывая на цветы на узоре шарфа, он говорил, что именно такие цветы росли в дворцовом саду, там, где юная императрица обнаружила сокровище, стоившее больше золота: тутового шелкопряда.

— Она как раз пила чай, когда с неба упал кокон и угодил прямо в ее чашку, — на этом месте он всегда широко раскрывал глаза и корчил рожицу, чтобы продемонстрировать ее удивление, и я хихикала. Потом он делал вид, что вынимает кокон, прямо как императрица, и как он разматывается в тончайшую нить длиною почти с милю.

Императорская семья оценила перламутровый блеск этой невесомой нити и стала использовать ее для создания удивительных тканей, которые и стали продаваться по всему миру. Эту волшебную ткань нарекли шелком, и она превратилась в настоящую легенду, и тогда император издал указ сохранить информацию о ее источнике, шелкопряде, живущем на тутовых деревьях дворцового сада, в абсолютной тайне.