Ненависть и ничего, кроме любви (СИ) - Романова Любовь Валерьевна. Страница 72

Мама уже тяжело всхлипывает, захлебываясь в собственных слезах, но я хочу высказать все, что накопилось!

— И ты еще смела звонить мне и ставить в укор мой уход, мое поведение. Ты говорила, что твой Толик великодушно не обижается на меня за мои слова. Притащила его в дом отца! Послала его сюда, чтобы он выбил из меня подпись! Ты хотела отобрать у меня — своей единственной дочери квартиру и не гнушалась даже угрозами отказаться от меня! Ты позволила повторится тому, что произошло в тот вечер! Ты дала ему шанс закончить начатое!

— Вера, я знаю, что виновата!

— Ты не знаешь, — продолжаю я тише, — как мне было больно, как я боялась пойти в полицию, потому что думала, что и они решат, будто я клевещу на отчима, или еще хуже, что я сама виновата в случившемся. Я боялась рассказать даже папе, потому что после твоих слов думала, что и он решит так же! Ты меня предала!

— Дочка, я знаю! Я все знаю! — плачет мама, — и я никогда себе этого не прощу! Я изменила всем своим принципам, я… У меня словно глаза были закрыты. Сама не могу поверить, что сотворила такое.

— Легко говорить, когда все очевидно. Не нужно перешагивать через себя, не нужно верить. А что если бы сегодня не оказалось свидетелей? Ты бы мне поверила? — спрашиваю с надеждой, но, увы, мама молчит. Лишь часто и громко всхлипывает, да растирает слезы по щекам, — о том и речь, — констатирую с грустью. — А знаешь, что самое странное? Марк поверил мне сразу. Врачи и медсестры, следователь — все они поверили. Совершенно чужие люди поверили! Хотя никто из них не видел больше, чем ты в тот вечер!

— Я все понимаю! Но я не могу изменить этого, Вера! Я не могу изменить то, что уже произошло, как бы сильно этого не хотела. Видит Бог, если бы я могла поговорить с собой в тот день, то я бы сказала, что я совершаю огромную ошибку. Я отворачиваюсь от собственного ребенка! Я бы встряхнула себя и попросила опомниться! Но я не могу, это не в моих силах! — кричит мама, захлебываясь в слезах, а потом тише добавляет, — я могу лишь попросить у тебя прощения.

Не в силах выдержать этого, я отворачиваюсь, а мама наклоняется близко-близко, и дрожащим голосом произносит:

— Прости меня. Я не могу изменить прошлое, но я могу быть хорошей матерью в будущем.

Ее слова кажутся мне искренними и полными надежды. Когда высказала ей все, что так долго копилось в моей душе, мне вдруг стало легче. Яд под названием обида перестал сжигать изнутри. Теперь она знает все, что произошло тогда, знает какого мне было, что я пережила и через что прошла. Теперь она рядом и дает мне то, чего так давно не хватало.

Поворачиваюсь к ней и сталкиваюсь с ее полным боли взглядом. Она молчаливо ждет, лишь периодически всхлипывает. И я даю себе волю — тянусь к маме и обнимаю. Мне так ее не хватало. Не хватало материнской любви, ласки, советов. Ее присутствия в моей жизни. Сейчас, когда я прижимаюсь к маминой груди, вдыхаю запах ее духов, мне кажется, будто и не было всех этих месяцев непонимания. Будто моя мама всегда была рядом, такая, какой я знаю ее всю жизнь.

— Прости меня, дочка, — плачет она, и я тоже плачу, но на этот раз от долгожданного облегчения, от осознания, что все закончилось.

— Мне так тебя не хватало, — признаюсь я.

— Я всегда буду рядом, — говорит мама слова, в которые я верю.

Эпилог

Из больницы меня выписали через долгие две недели. Все это время меня нещадно пичкали всевозможными лекарствами, со мной работала психолог — молодая и, казалось бы, неопытная, но приятная в общении женщина. Несмотря на первое впечатление, работа с ней принесла результаты. Она разговаривала не только о моем расстройстве, но много спрашивала о жизни, друзьях, родственниках и взаимоотношениях с ними. Узнавала и про школу, и про институт. Разумеется, знала она и про инцидент, произошедший в больнице, но всегда аккуратно обходила стороной этот вопрос.

Конечно, все это время рядом был Марк, терпению которого можно ставить отдельный памятник. В период лечения, в самые острые моменты он терпеливо успокаивал, находил слова поддержки, и иногда буквально кормил с ложки, стойко вынося любые выпады в свой адрес.

Немало досталось и родителям. В период лечения, когда приходится преодолевать себя, мириться с новым образом жизни, нередко случались срывы, скачки настроения. В такие моменты под горячую руку попасть мог кто угодно, и мне было не важно кто это. Когда впадала в состояние раздражения, истерики, появлялось необузданное желание накричать на кого-то, передать человеку часть своей боли. И зачастую, такими людьми оказывались именно родители. Но несмотря ни на что, они оставались рядом все это время, за что я им безумно благодарна.

Рядом были и Ирка с Димкой. Даже Мартынов заходил. Друзья, разумеется поддерживали, пытались как-то разнообразить мое пребывание в больнице. Их поддержка была для меня не менее важной, чем родительская.

Самый сложный период начался после выписки, когда пришлось войти в новую жизнь. Я продолжала посещать психолога, благодаря Марку придерживалась режима питания, и спустя еще пару недель, случился новый кризис.

Выгадав момент, я встала на весы, и когда увидела заметную прибавку килограммов, внутри меня боролось два человека, один из которых прекрасно понимал, что прибавка килограммов — это путь к выздоровлению, что так и должно быть, что вся терапия, которую я проходила, направлена именно на восстановление здорового веса. А второй бился в истерике из-за слишком больших, по его мнению, цифр на весах.

В тот день, после очередного скандала, Марк забрал из квартиры весы и сказал, что больше их в доме не появится. И оказалось, что жизнь течет по-другому, когда не ощущаешь потребности взвешиваться по нескольку раз на дню. И даже отражение в зеркале перестает казаться уродливым.

В институте я успешно сдала пропущенный экзамен, хотя очевидно, что преподаватель был ко мне благосклонен, возможно, по причине сплетней о предполагаемом суициде, которые, несмотря на хорошо-проделанную работу всех моих друзей, все еще изредка всплывали то там-то тут.

Когда началась учеба, в самый первый день моего возвращения, ко мне подошла одногруппница — Наташа — та самая, за которой я подмечала симпатию к Марку.

— Вер, ты прости меня, — сказала она, заикаясь.

— За что это? — удивилась я, потому как и предположить не могла за что она просит прощения.

— В общем, это я Дианке про вас с Димкой рассказала, — клянусь, от ее ответа зависла на долгую минуту, а Наташа тем временем продолжила, — вы как-то со Скопцовой в туалете об этом говорили. Ну, что вы с Димой просто друзья. Я в кабинке была, вы меня и не видели даже. А Диана все выведывала о вас, ну а я и рассказала.

— Допустим, — согласилась я, — а в чем проблема-то?

— Ну вы же из-за этого поссорились? А ты потом и вовсе….

— Не бери в голову, — коротко ответила я, — все хорошо.

Как бы там ни было, а вся эта ситуация осталась для меня в прошлом и разбирать в ней снова у меня не было никакого желания.

А вот сама Диана обходила меня стороной за версту. Я даже как-то заметила, что она в коридор свернула, когда меня издали увидела. Уж не знаю чей работы это результат, но ее нахождение на безопасном расстоянии меня более, чем устраивало.

В один день, Марк заявил, что хочет, чтобы я, наконец, переехала к нему. В тот же день и мама сообщила, что решила вернуться в Москву.

— Но почему? — недоумевал папа.

— Я должна вернуться, — отвечала мама спокойно.

— Но ты можешь остаться здесь, в квартире достаточно места для нас троих.

— Эта квартира напоминает мне о тех годах, когда мы с тобой были вместе, Виктор, — мягко произнесла мама, — но жизнь, которую я прожила здесь уже закончилась, нужно двигаться дальше, не цепляясь за прошлое, даже если оно очень желанно. Кроме того, мне нужно разобраться с московской квартирой. Убрать там все, выбросить чужие вещи.

— Ты выбросишь? — удивилась я.

— Ну, наверное, отправлю это все на адрес его квартиры, — пожала плечами мама, — пусть стоят хоть в подъезде — мне без разницы.