Открытая книга - Каверин Вениамин Александрович. Страница 140

Верховцев был не просто скромный и честный, а скромнейший и честнейший человек, проработавший в Институте профилактики чуть ли не четверть века. Поверить, что его могли арестовать за политическое преступление, было невозможно. Он был членом партии с 1916 года.

– Ну, стало быть, за уголовное, – возразил Зубков. – Впрочем, в Институте профилактики это, кажется, уже девятый случай.

– Но ведь не может быть, что без всякой причины?

– Эх, Татьяна Петровна! Хотите, я вам скажу, кто их сажает? Сам директор, собственной персоной. – Какой директор?

– Ну какой! Скрыпаченко.

– Зачем?

– Очевидно, для престижа, – сказал Виктор.

– Вы думаете, Витя?

– А почему бы и нет? Чего только не сделает подлец, чтобы оправдать свое существование.

– И такому человеку верят?

Все замолчали.

– Ладно, – нахмурясь, сказал Зубков. – Поговорим о чем-нибудь более веселом. Насчет Андрея Дмитрича – ясно. А как поживает его отчаянный брат?

– Почему отчаянный?

– Ну как же! Говорят, он кого-то увез?

Это были запоздалые отзвуки сплетни, распространившейся скоро после Митиного отъезда.

– Увез жену.

– Свою?

– Не люблю сплетен.

– Не сердитесь, дорогая Татьяна Петровна! Он ведь, в сущности, гусар, ваш Дмитрий Дмитрич. Свою жену может увезти всякий. А ему положено не свою, а чужую.

…"Банкет" наш шел к концу, уже выпили за Андрея и его успехи на медико-литературном фронте, за старика Никольского, наконец – последний тост – за тамаду Зубкова, когда вошел Коломнин, в шубе, бледный, с завязанным горлом.

Его встретили радостно: «А, Иван Петрович! Пришел все-таки! Товарищи, лечить его! Татьяна Петровна, у вас в доме есть перец?»

Коломнин снял шубу и примостился с краешка на диване. Я тревожно взглянула на его усталое, морщинистое, исхудавшее лицо, на сгорбленные плечи, на всю его тощую, словно вогнутую, фигуру. Он ответил тревожным, неуверенным взглядом.

– Иван Петрович, что случилось?

– Мне звонил Преображенский.

Это был заведующий отделом бакинститутов Наркомздрава.

– Он говорит, что в «Британском журнале экспериментальной патологии» появилась заметка о новом средстве против раковых осложнений.

– Ну так что же?

– Пенициллин, препарат из плесневого грибка. По некоторым признакам напоминает наш.

– Не может быть!

– Крамов вернулся из Англии. Он настаивает, чтобы мы немедленно приобрели патент. Завтра он будет разговаривать об этом с наркомом. Вы понимаете, что это значит, Татьяна Петровна? Да почему же мы шепчемся? – вдруг спросил он, растерянно улыбнувшись.

– Не знаю. Товарищи, минуту внимания!

К вечеру подморозило, я открыла окно перед сном, и сухой еще совсем зимний воздух вошел в комнату, точно сказал: «Здравствуйте. Вот и я!» Но когда я легла, далекий отчетливый стук послышался в ночной тишине. Это весенняя капель начала свою беспокойную песню.

Что же произошло? Мысль, которой были отданы годы труда, к которой я возвращалась, как бумеранг, – кажется, так определил мое" пристрастие Крамов, – мысль, поразившая меня еще в те далекие годы, когда я впервые увидела на окне у Павла Петровича старые, позеленевшие от плесени ломтики хлеба и сыра, эта мысль больше не принадлежала ни мне, ни ему.

Заметка, напечатанная в «Британском журнале экспериментальной патологии», была подписана тремя именами. Одно из них было знаменитое – Александр Флеминг.

«Тук, тук, тук», – неторопливо стучит капель, и в этот важный, равномерный стук вдруг врывается быстрая, шаловливая поступь. Это тающий ледяной великан шагает по Серебряному переулку, а впереди – «тук, тук, тук» – бегут его маленькие шаловливые дети. «Опоздала», – стучит великан-капель, и дети повторяют дразнящими голосами: «Опоздала, опоздала!»

Да, опоздала. Ну что ж! Ничего не поделаешь. Вот теперь будет в жизни и это. И нужно постараться уснуть, потому что для разговора с Крамовым нужна ясная голова, очень ясная, а в том, что нарком вызовет его, можно не сомневаться.

«Тук, тук, тук», – стучит капель. По всему переулку стучит капель, уходя все дальше и дальше, и вдруг сосулька падает и разбивается о мостовую с нежным, далеко разносящимся звоном. Мартовский ветер гуляет по городу, раскачивает кроны еще черных деревьев, гудит в дымоходах. Светает? Да, кажется. Какая длинная бессонная ночь!

РУКУ НА СЕРДЦЕ

– Соображения материальные нас в данном случае не остановят. Речь идет о реальной помощи раненым бойцам – этого, Татьяна Петровна, золотом не измеришь. Так что предостерегать от подобных трат не приходится.

– Еще бы! Но, прежде чем покупать, необходимо, мне кажется, убедиться в полезности препарата.

– В полезности или незаменимости?

– И в том и в другом. По журнальной заметке в несколько строк трудно судить, что представляет собой это открытие.

Тяжелый малахитовый прибор – чернильница в виде чаши, обвитой змеей, – стоит на столе, за которым сидит невысокий плотный человек лет пятидесяти, с энергичным красным лицом, на котором особенно заметны большие темно-рыжие брови. Это Павел Ильич Максимов, заместитель наркома здравоохранения, в недавнем прошлом врач, работавший председателем одного из областных исполкомов. Он молчит, крепко сжимая челюсти. Говорит, опустив глаза. Все это сильно огорчает меня в первые минуты нашего разговора. Что это за человек? На своем ли он месте? Понимает ли всю важность вопроса? Кто знает? Он всматривается, взвешивает, медлит. Одно можно сказать с уверенностью: он осторожен.

Мы, Крамов и я, в его просторном, с высокими окнами, с высоким потолком кабинете.

– Но почему же вы думаете, Татьяна Петровна, что мы намерены, извините, купить кота в мешке? Валентин Сергеевич привез данные, которые не позволяют сомневаться в высокой активности препарата.

Крамов встает, прохаживается, садится – манера, которую я не замечала прежде. Я не замечала прежде, чтобы он был так уверен в себе. Он тратит теперь «вдвое меньше времени на вежливость», как сказал о нем Николай Васильевич.

– Павел Ильич, я только что доложила вам о нашей работе. Нам удалось доказать, что препарат из плесневого грибка представляет собой кислоту, неустойчивую в водном растворе, но образующую значительно более устойчивые соли. Я объяснила, почему этот путь обещает быстрое решение задачи. А между тем… Должна сознаться, что мне кажется странным направление этого разговора. Как будто ни нашей лаборатории, ни нашего препарата вообще не существует на свете.

Я не спала, голова кружится, и сердце по временам начинает биться скоро и слабо.

Крамов встает, прохаживается, садится – покрупневший, пополневший и все-таки очень маленький, особенно когда он поудобнее устраивается в глубоком кожаном кресле.

– Я вполне понимаю волнение Татьяны Петровны. Она занималась плесенью еще до войны. Она упрямо – нужно отдать ей должное – верила в бактерицидные свойства плесени, в то время как многим это убеждение казалось несколько странным.

– Многие – это вы?

Максимов поднимает карандаш, чтобы постучать по столу…

– В том числе и я, – не колеблясь, с достоинством отвечает Крамов. – Однако, насколько мне известно, возражения – в том числе мои – не остановили Татьяну Петровну. Она продолжала работать и добилась бы значительных результатов, если бы…

– Если бы ей не мешали.

Максимов опускает руку, не постучав по столу.

– Мешали? О нет! – тонко улыбаясь, отвечает Крамов. – Но оценим положение спокойно. Англичане получили новый препарат, который нужен нам, будем прямо говорить, до зарезу. Есть возможность наладить производство этого препарата у нас – в этом, разумеется, мы будем прежде всего рассчитывать на помощь Татьяны Петровны. Быстро помочь бойцам, страдающим от раневых осложнений. Положите на одну чашу весов эту возможность, а на другую – ложно понятую научную честь…

А, честь? Он говорит о чести, этот старый знакомый?

– Не знаю, Валентин Сергеевич, кому из нас следовало первому сказать о научной чести. Кто утверждал, что вопрос плесени вызывает представление о задворках науки, потому что «на задворках обычно пахнет плесенью и валяется мусор»?