Открытая книга - Каверин Вениамин Александрович. Страница 79

Кто-то шумно шагал за стеной, пыхтел и дважды открывал водопроводный кран, должно быть пробовал, не идет ли вода. Потом все стихло, и я так и не встала.

Это было чудо вокруг меня – эти стены, которые лунный свет покрыл голубым полотном, так что невозможно было вообразить, что это прежние, грубо оштукатуренные стены, эта песня «Не плачь, подруженька», то приближавшаяся, то удалявшаяся, – трактористы с деревенскими девушками гуляли в степи. И то, что внизу, у подъезда, кто-то ласково сказал: «Ну, серденько, до завтра», – и женщина засмеялась и ответила певуче: «До завтра!» И то, что у меня онемела закинутая под голову рука, но я не опускала ее, а только шевелила пальцами, чтобы прогнать онемение. Не знаю, сколько времени я пролежала, стараясь не спугнуть все возраставшее ощущение счастья…

– И ведь даже нельзя сказать, что он только врач, а именно общественный деятель, – вдруг, как будто и не спала, сказала Маша. – А образование? Вы знаете, как он немецкий язык изучил? Он по-немецки говорит, вот как мы с вами… с тобой по-русски.

Это было так смешно – то, что Маша как ни в чем не бывало начала с полуслова, что я так и покатилась со смеху.

– Что вы? Что вы? – тревожно спрашивала она. – Я что-нибудь сказала не так?

Я объяснила.

– Неужели? – с огорчением сказала Маша. – Я спала? А мне показалось, что мы только что разговаривали.

– Ну, спи. А мне не хочется. Я буду думать. А ты спи. Ты с дороги устала.

Мне смутно почудился какой-то бассейн, в котором шумно плескались моржи, и, открыв глаза, я не сразу поняла, что кто-то действительно плещется за стеной – в коридоре или на кухне. Я лежала прислушиваясь. Невозможно было вообразить, что это Маслов фыркает, бьет себя ладонью по голому телу и фальшивым басом поет: "Дивний терем стоит… " Но кто же еще? Вдруг романс оборвался, и без всякого перехода раздалось такое сердитое фырканье, что я невольно вскочила с постели. Маша открыла глаза.

– Что случилось?

– А вот слышишь?

Это было уже не фырканье, а рычанье, от которого, казалось, вот-вот рухнет хрупкий дом Совхозстроя.

– Нужно посмотреть, – храбро сказала Маша. – Может быть, это какой-нибудь зверь забрался и не может уйти.

– Какой же зверь? Лев?

– Почему лев? Возможно, большая собака.

Я осторожно приоткрыла дверь в коридор. Рычанье прекратилось, но из кухни слышался гулкий звук, точно кто-то хлопал в ладоши.

Мы храбро двинулись вперед и добрались уже до кухонных дверей, когда раздался новый могучий рев, от которого у меня буквально подкосились ноги.

– Ш-ш… У вас есть что-нибудь? Кочерга?

– Не нужно, я знаю, кто это, – вдруг сказала я и первая быстро вошла в кухню.

Репнин в трусиках, с густо намыленной головой стоял у водопровода и засовывал, а потом вытаскивал из крана мизинец, очевидно надеясь этим странным способом выманить воду. Кран хрипел, но вода не шла.

– Кто тут, черт побери? – заорал он. – Это вы, Татьяна?

– Я, Данила Степаныч. Как вы сюда попали?

Маша, стоявшая за моей спиной, тихонько прыснула, и Репнин, не заметив ее, накинулся на меня.

– Ах, вы еще смеетесь? – закричал он. – Я попал сюда потому, что эта мумия Маслов уговорил меня переночевать. «У меня прохладно, у меня то да се, нам нужно поговорить, важное дело». Обещал водкой угостить, а сам куда-то уехал! Я пришел, как дурак, и не спал всю ночь! Окна хлопают, кто-то скребется. Хотел умыться – и вот, пожалуйста! Вода не идет!

– Ничего особенного, это скребутся мои суслики. Принести вам воды?

Маша снова прыснула, и Репнин увидел ее.

– Ах, вы еще и не одна? – размазывая по лицу хлопья грязного мыла, грозно спросил он. – Вот это лучше всего. Может быть, вам угодно пригласить сюда и всех остальных обитателей этого дома? Необыкновенное зрелище! Спешите видеть! Человек намылился, а вода не идет!

Ему удалось протереть глаза, и он разглядел Машу – розовую после сна, смеющуюся, испуганную, в моем ярком полосатом халатике, который был ей очень к лицу. Он попятился и застыл с открытым ртом, в который сразу же натекло мыло.

Я завязала ему голову полотенцем, и он долго сидел в кухне на табурете, очень смирный, и ждал, пока согреется чайник. Вода пошла, и заметно было, что он борется между желанием сунуть голову под кран и ужасом перед Машей, которая сказала, что «никто не моет голову холодной водой». Я говорю «ужасом», потому что не знаю, как еще назвать то чувство, которым были проникнуты все его движения, слова и, по-видимому, мысли, если он еще не лишился способности мыслить. Куда девалась его самоуверенность, хвастовство, его победоносный, оглушительный хохот? Чайник согрелся, началось мытье головы, и вдруг он так неестественно изогнулся, чтобы посмотреть на Машу, которая в эту минуту с деловым видом лила на него горячую воду, что напомнил мне «человека-змею» – аттракцион, неизменно поражавший мое воображение в детские годы.

За чаем он пригласил нас на испытание новых дорожных машин и стал долго, скучно рассказывать об этих машинах, что было совершенно на него не похоже. Узнав, что Маша проведет у меня только один день, он, подумав, сказал, что ему тоже нужно в Сальск по очень важному делу. Я промолчала, и этого было достаточно, чтобы он принялся горячо доказывать, что ему действительно необходимо поехать в Сальск. Он выпил четыре стакана чаю и выпил бы еще четыре, если бы я не напомнила, что испытание, как он сам сообщил, начнется в десять, а сейчас без четверти десять.

«Я БУДУ ЖДАТЬ ТЕБЯ»

Данила Степаныч взял с меня слово, что Маша останется до завтра, и я уговорила ее, тем более что мне самой очень не хотелось с ней расставаться. В Сальске она собиралась пробыть только несколько дней, так что мало было надежды, что мы вскоре увидимся снова.

– Ведь я же Андрею Дмитричу обещала, что в середине июля буду в Анзерском посаде, – серьезно сказала она.

С утра я стала думать, что и как написать Андрею, нет, именно «как», «что» – это я теперь знала. И Маша помогала мне уже тем, что была рядом со мной. В этот день как раз был большой прием, и она заменила Катю, которая дежурила у тяжелобольного в стационаре. Потом мы вместе обошли больных, а вечером Репнин повел нас в цирк: ростовский цирк гастролировал в зерносовхозе.

Данила Степаныч всегда любил поболтать – это было мне отлично известно. Но, кажется, впервые в жизни он говорил так много.

– Кириллов – знаете, есть городок на Шексне? – спросил он, смеясь. – Я там на практике был, и у меня на обратный билет не хватило. А в Летнем саду выступал какой-то силач, который ложился под машину. Я посмотрел, а потом пошел к директору и спрашиваю: «Сколько вы мне дадите, если я тоже лягу?» Он говорит: «А если ты дуба дашь, кто тогда отвечать будет?» Я написал: «Прошу в моей смерти никого не винить» – и лег. Конечно, я лег не прямо под машину, а под доски, но довольно тонкие, дюйма два.

Маша спросила с ужасом:

– Ну?

– Ничего, встал. Правда, потом ребра долго болели. Зато получил девять рублей пятьдесят копеек.

Маша спросила, какой институт окончил Данила Степаныч, и мы выслушали вдохновенный отчет о том, какую роль в его жизни сыграла сама идея дороги.

– Мой отец был стрелочником, и я, бывало, лежу ночью, прислушиваюсь к паровозным свисткам и думаю: «Дорога. Куда она ведет, кто ее провел?» Мальчишкой, куда ни пойду, домой непременно возвращаюсь другой дорогой. Над географической картой часами сидел, все прикидывал, сколько дорог проложено по земле, по воде, прежде чем составилась эта карта! Сколько трудов положено! На звезды, бывало, засмотришься, опять думаешь: «А ведь и туда ведут дороги».

Музыкальные клоуны сыграли и спели что-то и ушли, на арену выбежала акробатка в белом, расшитом блестками трико; она легко взлетела на трапецию и вдруг повисла на ней вверх ногами. Я посмотрела и с трудом удержала слезы. Но я знала, что эти слезы были не от жалости к акробатке, а от чувства счастья, которое присоединялось теперь ко всему, которое появилось в моей душе с той минуты, как я узнала, что Андрей по-прежнему любит меня.