Открытая книга - Каверин Вениамин Александрович. Страница 84

Мы достали только жесткие, бесплацкартные места, и вагон попался странный, с очень широкими двухэтажными нарами, на которых было удобно лежать, а сидеть неудобно. Зато он был почти пустой, без сомнения, именно по этой причине!

Проводник поставил в фонарь свечу и ушел. Потом кто-то закурил от свечи, не заметив, что мы сидим на нарах, как турки, с поджатыми под себя ногами. Потом какая-то женщина развязала носовой платок под фонарем, оглянулась, сосчитала деньги, ушла – и тоже не заметила нас. Это было забавно – как будто мы и существовали и не существовали на свете. Потом огарок погас, но в вагоне почему-то не стало темнее.

– Ты даже не представляешь себе, как ты изменилась. Ты совсем не знала себя – это было очень заметно. Я вспомнил сейчас, как мы однажды шли по деревне – это было в Анзерском посаде, – ты подхватила какого-то малыша, стала играть с ним, а потом сказала: «Никогда не знаешь, что будешь делать через минуту».

– А теперь знаю?

– Догадываешься. Ты стала другой. Решительная и… мягче.

– А тебе нравится, что я стала другой?

Андрей в темноте нашел и поцеловал мою руку.

– Что тебе пишет Заозерский?

– Он пишет, что рассказал академику Никольскому о моих светящихся вибрионах.

– И что сказал Никольский?

– Что я молодец.

– Ты, кажется, спишь?

– И не думаю.

– Не спи, пожалуйста. А то и я засну, – сонным голосом сказал Андрей. – И мы уедем черт знает куда.

– Зажечь свечу?

– Нет.

– Сказать, что я люблю тебя?

– Да.

Мы разговаривали, пока я все-таки не уснула, положив голову на его широкую руку.

…В Аскании мы позавтракали у ларька арбузом с белым хлебом, и это было так вкусно, что я забылась и облизала пальцы – поступок, о котором я пожалела, потому что Андрей потом издевался надо мной целый день.

Главный дом заповедника был очень нарядный – белый, с просторным крыльцом. В глубине двора стояли хозяйственные постройки под белыми черепичными крышами, отделанными по краям белой же узорной черепицей. Вдоль газона, засеянного перед главным домом, росли какие-то невысокие круглые густые деревья, и все вместе производило впечатление чистоты и уюта.

– Вот бы дали нам комнатку в этом доме, – сказал, поднимаясь по лестнице, Андрей.

– Ну, а это уже просто как в сказке «Три желания», – сказал он через четверть часа, когда завхоз дал нам маленькую, но светлую комнатку именно в этом доме.

Еще в поезде он вспомнил, что асканийские зоологи поставили перед собой задачу вывести зубробизонов, и теперь с таким азартом принялся объяснять мне тонкости этой задачи, что продолжал говорить, даже когда, переодеваясь, я выставила его в коридор.

Но вот мы пошли в асканийский парк. Что это был за великолепный, тенистый, просторный парк! И что за наслаждение было бродить по нему с Андреем, который рассказывал об Аскании интересно, подробно, как будто прожил в ней всю свою жизнь!

– Прочел одну-единственную книгу, – смеясь, ответил он. – И притом детскую. Издание Детгиза.

Но о научной работе в Аскании, которую он обрисовал со знанием дела, ведь не мог же он прочитать в детской книге?

– А это другой источник. Здесь в прошлом году работал Ковшов. Слышала о Ковшове? Превосходный зоолог. Мне о нем много рассказывал Митя.

– Вот хорошо, что ты заговорил о Мите, – сказала я спокойно. – Как он?

– Я его не застал в Москве. Он в Ялте. Заедем отсюда в Ялту?

– С удовольствием. Мне очень хочется его повидать.

– Мама была одна, так что я знаю о нем только с маминых слов. В общем, она огорчается.

– Почему?

– По многим причинам. Она считает, например, что он мог бы иногда ложиться раньше, чем в три часа ночи.

– Много работает?

– Очень.

– Жена с ним?

– Да, к сожалению.

Когда Андрей сердился, он начинал немного косить. Косил он и сейчас, без сомнения потому, что я заговорила о Глафире Сергеевне.

– Беда мне с ним, – сказал он, вздохнув. – Митя умен, честен, талантлив. Как не чувствовать эту душевную пустоту, эту ложь – ведь она лжет ему на каждом шагу! Как не видеть, что она просто ставит на него, как ставят на карту?

– Он видит, и чувствует, и понимает все это в тысячу раз больше, чем ты.

– Ты думаешь? Тогда почему же…

– Потому что он любит ее.

Андрей пожал плечами.

– Это не любовь, а болезнь воли. Любить такую женщину – это значит любить самые темные стороны собственной души.

Мне вспомнилась Глафира Сергеевна, пополневшая, с тяжелым, исподлобья, взглядом, и рядом с ней – Крамов, вежливый, бледный, в прекрасно сшитом костюме, под которым чувствовались узкие плечи, тонкие ноги.

– Андрей, мне давно хотелось… Может быть, я должна была рассказать тебе об этом сразу же после того, как я узнала, что ты любишь меня.

Я замолчала. Потом начала: «Ты помнишь?» – и опять замолчала. Мне казалось, что я ничуть не волнуюсь, а между тем почему-то трудно было вздохнуть.

– Но теперь это стало уже невозможно… Теперь, когда и я люблю тебя, – сказала я шепотом. – Помнишь, когда ты уезжал из Ленинграда в прошлом году, я нашла тебя на вокзале и сказала, что не хочу, чтобы ты уехал, не простившись со мной?

Андрей кивнул.

– Я тебе сказала тогда: «И есть еще другая причина, о которой я тебе когда-нибудь расскажу».

Андрей снова кивнул. Он слушал, не сводя с меня ожидающего, тревожного взгляда.

– Эта причина заключалась в том, – продолжала я, нарочно твердо выговаривая до конца каждое слово, – что я тогда была влюблена в Митю. Я знаю, что в тот день или даже в ту минуту, когда я почувствовала, что влюблена, мне нужно было бросить все и поехать к тебе, где бы ты ни был. Не для того, чтобы сказать, что я люблю тебя, – тогда я тебя еще не любила, а для того, чтобы объяснить, что происходит со мной. А я не только не сделала этого, а наоборот – все время мне было страшно, что ты приедешь, и я не хотела этого и не могла заставить себя написать тебе хоть одно слово.

Забыла сказать, что, гуляя по парку, мы встретили черненького мальчика в тюбетейке, который гнал куда-то стадо толстоногих смешных страусят, и попросили его показать нам Большой загон – ту часть заповедника, где звери живут на свободе. Мальчик сказал, что нельзя, но мы стали так горячо уговаривать его, что он наконец согласился: запер страусят в вольер, провел нас через дырку в заборе и теперь шел за нами, удивляясь, что мы не обращаем на диковинных антилоп гну и яков никакого внимания.

– Родная моя, – сказал Андрей с нежностью, от которой у меня несмело забилось сердце. – Спасибо, что ты первая сказала мне об этом. С моей стороны было слабостью уехать, не попытавшись даже узнать, правда ли это. Ты понимаешь, это было очень трудно – написать тебе такое письмо, чтобы ты не поняла, что я догадался.

– Догадался? О чем?

– А вот антилопа сайгак, – сказал мальчик, указав на странную овцу с большим, смешным носом, которая спала на кургане, а когда мы подошли поближе, лениво поднялась, постояла и снова легла.

Андрей погладил мальчика по голове и засмеялся.

– Помнишь записку, которую ты послала Мите? Он показал ее мне, когда я подошел к нему на съезде. Ты понимаешь, я мог понять все, что угодно. Ты не раз упоминала о каком-то военном враче, с которым ходила на гастроли МХАТа. Я был готов предположить, что ты любишь другого. Но представить себе, что этим другим мог оказаться Митя… И вот я вернулся в Анзерский посад и стал ждать твоих писем. Я перечитывал их без конца – все казалось, что ты напишешь об этом. Но ты молчала, и тогда… Что же мне оставалось? Я старался понять тебя, войти в твою жизнь. Только не подумай, что это был обдуманный план. Так же как произошло это счастье – то, что я тебя полюбил, – так же произошло и то, что я не мог отказаться от своей любви.

Какое-то изящное тонконогое животное с откинутыми назад ушами пряталось от солнца в тени деревьев, окружавших пруд. Мальчик обернулся, должно быть, хотел рассказать об этом животном, и замер, увидев, что я обнимаю Андрея.