Запас прочности - Соболев Леонид Сергеевич. Страница 26

Они вошли на палубу, рассыпались по трюму, по скамьям, на брезенте, — возбужденные, взвинченные необычной обстановкой. Человек десять малышей окружили меня, знакомясь. Один теребил полу бушлата, другого привлекала пуговица, и он уже пытался ее отвинтить, третий повис на руке, воображая, что это качели… У одного из малышей была клетка с чижом: он показывал его мне. Наперебой они спрашивали: скоро ли мы поедем к рыбакам, будем ли вместе с ними ловить настоящую рыбу?.. Наш рейс представлялся им очень интересной экскурсией — это она, Северянка, так подготовила детвору… Она подошла ко мне, подала руку, и сказала: «Ну, что ж, значит, будем знакомы… Аня». — «Вы ждете другого шкипера, — сказал я. — Не знаю, что решил капитан порта…» Впервые она взглянула на меня коротким, внимательным взглядом. «Капитан доверяет вам. Он не мог подыскать другой кандидатуры…» Ответ был достаточно откровенным. Она не изменила мнения обо мне. Очевидно, ей просто сказали, что другого выбора нет. Я помнил — она мой пассажир. Не время и не место было выказывать обиду. Я спросил, на который час назначен выход в море? Она взяла меня за руку в отвела в сторонку.

«Единственная просьба… Скажите своим матросам, — и это просьба лично к вам, — что бы ни случилось в пути, дети не должны знать об опасности. Вы должны быть веселы — понимаете? Ни одним жестом, ни одним словом вы не смеете проявлять страха. Даже если приключится очень плохое — наберитесь силы, пойте… но ни в коем случае не внушайте детям страх». Такое задание я получал впервые. Оно показалось мне смешным. «Все будет сделано, уважаемая Аня, — сказал я, — но вот насчет песен, признаюсь, мало обучен». Я помню ее лицо, будто точенное из светлого камня, строгое, полное той внутренней силы, которая неизъяснимо внушает радость. Ее ощущаешь, тайную эту силу, тихо, спокойно, как вечером, после трудной работы, глянешь на небо, и проникнет, прольется в тебя светлой каплей ласковый звездный свет… Но тут и другое… Тут хочется встать и промолвить так, чтобы все вокруг обернулись: «Люди добрые, посмотрите, как все-таки красив человек!..» Тогда-то рулевой Панчишин назвал ее Северянкой. Провожая ее глазами, он сказал: «Северянка… Могу поспорить — из поморской семьи. Таких я на Печоре встречал, на Мезени, на Коле… Спокойные, очень спокойные они…» Мы вышли в море за полночь с песнями, будто и в самом деле торопились на какой-то карнавал. Я приказал матросам даже слова команды громко не повторять, побольше шутить, занимать детвору… Они поняли… Они знали, как было тяжело мне, шкиперу. На Черноморье случается, откуда-то со степи или с лиманов речных — в августе, в душную ночь, — сползет густой и низкий туман. Гонит его ветер прибрежьями, заливами, недвижными плесами у песчаных кос, выводит на просторы, на пути кораблей. В другую пору чертыхнется вахтенный штурман, рынду прикажет бить, поминутно трубит сиреной, не хитрое дело столкнуться в этакой «сметане» со встречным судном. А сегодня я рад был случаю — уже на подходе к первой рыбалке над морем забелел туман… Я нарочно уклонился с курса, чтобы войти в туман, обогнул мыс, благополучно минул Три мели, на этом опасном участке пути мне просто везло. Вахту у штурвала нес Панчишин. В Одессе у него остались жена и трое детей. Он жалел, что не успел взять их на бот. Мы чувствовали себя вполне спокойно, как вдруг над «Орленком» низко прошел самолет и сбросил осветительную ракету. Панчишин крикнул тем ребятам, которые не спали: «Смотрите, какая красота!.. Это он нам указывает дорогу».

Ребята запели песню: «По морям, по волнам», — и я отчетливо различал голос Северянки… Свыше трех часов мы шли в густом тумане, и я уже начинал верить в ее особое счастье, верить тем чувством, похожим на радость, какое передала она мне… Но туман оборвался внезапно — он уходил на юг отвесной, мраморной стеной. Было полнолуние… А в такую пору, в штиль, контур судна в открытом море выглядит будто черненный на серебре. Нас было легко различить, и вражеский «охотник», бродивший над морем, развернулся к атаке. Тогда-то и пережил я такую штуку… звездный дождь. Я слышал ее голос. Она говорила спокойно: «Ложитесь на дно трюма и смотрите… сейчас начинается военная игра!» Но дети знали, как свистит бомба. Они ведь жили в Одессе. Их не так-то просто было обмануть.

Очередь трассирующих пуль прошла над самым бортом. В рулевой рубке звякнуло выбитое стекло. Сбитая рея надломилась и повисла на тросе. Панчишин навалился грудью на штурвал я вовремя развернулся, — три бомбы рухнули за кормой. Волна окатила весь ют, закипела у рубки, хлестнула в трюм. Я услышал крик, испуганный крик ребенка… и одновременно ее голос — она смеялась. «Володя испугался! — говорила она. — А ведь ты твердил, Володя, что будешь моряком… Посмотри — Ниночка даже не плачет…» Я удивлялся ее спокойствию. «Сейчас мы, детки, услышим, как поет наш капитан…» Я не мог петь. Горло мое пересохло. Гул самолета опять нарастал, он разворачивался для второй атаки. Я должен был что-то сказать, откликнуться, — не за себя же я боялся, в конце концов… Набравшись силы, я крикнул: «Они бросают ракеты!.. Они освещают нам путь…»

И тут же подумал, как глупо, — над морем совсем светло, — любой ребенок уличит меня в обмане. Выручил меня Панчишин. Он сказал: «Нет, это наши с самолета рыбу глушат… А потом рыбаки приедут ее собирать…»

Быть может потому, что сказал он негромко и вполне спокойно, как будто не детям, а мне объяснял, — ребята поверили и притихли. Я обошел рубку и стал на открытом месте, там, где пули только что сорвали деревянную обшивку. Дети смотрели именно сюда: здесь они видели опасность. Северянка поняла меня. Она благодарно улыбнулась. «Юнкерс» не повторил атаки. Он обнаружил другую цель. В Одессу направлялся крупный транспорт — еще издали с него открыли зенитный огонь. Нас выручила эта встреча. К утру мы прошли немалую часть пути.

Чапичев обернулся, снял бинокль и долго всматривался в смутный, едва различимый берег.

— Да, мне запомнились эти места… Коса Рыбачья, Деревянная вышка на мысе… Маленький саманный дом… Мы выбросились на берег за этой косой. Нам пришлось итти по мелководью. Подлодка преследовала нас только огнем. Еще немного — и она очутилась бы на мели. Как я жалел, что этого не случилось!.. Появление подводной лодки было полной неожиданностью для нас… Она всплыла в двух сотнях метров от бота и без сигнала, без всякого запроса — открыла огонь. Я тотчас же бросился к пулемету. Забыл, что он разбит во время атаки «юнкерса». Подводная лодка продолжала вести огонь. Третий снаряд разорвался в рулевой рубке. Панчишин был ранен осколком в живот. Он отшатнулся и упал на пороге, кусая рукава бушлата, чтобы не кричать. Помню, почему-то я снял фуражку и положил ее у головы матроса. Я не пытался его поднимать. Панчишин был мертв. Мотор продолжал работать. Лишенный управления, бот медленно поворачивался бортом к подлодке. Там, вероятно, думали, что мы начинаем тонуть. Они помедлили… Сейчас они могли расстрелять нас в упор… Промедление мне показалось невыносимо долгим. Я совершенно утратил чувство времени. Мне и сейчас трудно ответить, минута прошла или десять? Я должен был непременно стать к штурвалу, однако я был уверен, что штурвал разбит. Еще в секунды, когда подлодка открыла огонь, у меня оборвалась надежда. Да и можно ли было надеяться что эта деревянная посудина не разлетится в щепы, они ведь стреляли почти в упор?.. И вот я снова услышал ее голос. Казалось она совсем близко, рядом со мной. Я обернулся. Нет, она оставалась на прежнем месте. Рука ее ласкала белокурую головку ребенка а глаза те, прежние глаза, смотрели на меня с удивлением и гневом «Шкипер, — сказала она негромко. — Товарищ Чапичев… Мы напрасно теряем время. Ну, веселее! Берег близко. Ведите бот…» Я бросился к штурвалу. Какое счастье! Штурвал был цел. Осколки лишь погнули медную обивку да выбили три ручки. Послушный движению руля «Орленок», мне показалось, вздрогнул. Я сделал разворот почти под прямым углом. Теперь я вел судно прямо на косу. Снаряд прогудел над самой рубкой и далеко, на отмели, поднял клубы песка. Больше я ничего не видел, Я видел только ее глаза. Какой нежной, могучей волей удерживала она, охраняла детей, заставляла верить себе так безраздельно? Я вспомнил ее приказ. Он нисколько не был смешным. Я высунулся из рубки и запел, заорал песню — какую-то смешную частушку про веселого моряка. Дети смотрели на меня сначала с изумлением и страхом… Я взъерошил волосы, сделал гримасу, подмигнул и снова, еще громче, запел… Мне откликнулся голос, радостно-удивленный: маленькая девочка в красном берете улыбалась и показывала на меня пальцем. Снаряды ложились на воду короткими всплесками пены. «Орленок» метался на мелководье — живой, израненный мой корабль. Я вел его зигзагами, резкими разворотами, рассчитывая так чтобы уклонения не были равномерны… Мне пришлось повиснуть на штурвале. Больше я не мог стоять. Болела нога. Страшно кружилась голова, но зрение оставалось ясным, — низкий песчаный берег рывками поднимался из-за воли. Он не был пустынным, этот клочок суши, — песка и гравия, — заброшенный в море в виде надломленного серпа. От саманного домика бежали какие-то люди. Кажется, на самой отмели они начали разжигать костер. Это удивило и озадачило меня. По крайней мере я видел огненную вспышку. Позже я узнал — это был наш пост. Он открыл по врагу огонь из трех замаскированных орудий. Но мне показалось — неизвестные люди на берегу зачем-то разжигали костер. Осколком, пробившим корму бота, был ранен моторист. Еще один снаряд угодил в рубку — «Орленок» метнулся в сторону, взлетел, палуба резко накренилась, и я увидел — у самого борта кипит вода… «Здесь мелководье! — крикнул я Ане. — О, мы прекрасно прокатились, маленькие друзья!..» Теперь мне казалось — все зависит только от меня от моего бесшабашного веселья. Я продолжал кривляться, смешно гримасничать и выкрикивать ту же частушку, — я знал: так нужно это приказала она. Но, странное дело, — почему же она опять была недовольна? Что приказывала она теперь? Я поднял голову. Она всходила по трапу, чуть придерживаясь за перила, с усмешкой глядя на меня. Не эта усмешка меня поразила… Трюм был совершенно пустым. Куда же девались мои пассажиры? У меня появилось опасение: уж не сошел ли я с ума? «Вы все поете?. — сказала она, останавливаясь перед окошком рубки. — Да, странный вы человек…» — «Где же они… куда они девались?» — спросил я, указывая на трюм, чувствуя, как все тело мое — руки, лицо, спину — дергает, бьет озноб. Она отступила немного и оперлась на кругляк перил. «Кто?.. Дети?.. Бойцы и матросы уже перенесли их на берег… А вы?.. Да ведь ручка штурвала давит вам грудь…»