Запас прочности - Соболев Леонид Сергеевич. Страница 27

Она метнулась к окну, потом к двери, а мне, понимаете, негде было скрыться, я не мог уйти ни на шаг… Каков же я был в эти минуты! Хуже, намного хуже, чем тогда, при первой встрече, с ошпаренным лицом. Она распахнула дверь и откачнулась; губы ее задрожали, и серые глаза потемнели — как будто под сильным ветром стояла она, так блузка затрепетала на ней. Что в ней переменилось за это короткое время, пока она стояла здесь, у порога? Я сказал: «Позовите матросов… Так получается, Аня… Мне снова не повезло…» Она рванулась ко мне и обняла меня за плечи, за шею. Теплые руки ее дрожали. Она прошептала, почти рыдая: «Никита… Никитушка… родной!» Мне было стыдно за мое обожженное лицо. Я отвернулся. Но последнее, что я запомнил с изумлением: она знала мое имя.

Чапичев оторвался от перил, повернулся и быстро прошел вдоль мостика угловатой неровной походкой. Кованая палка его гулко стучала. С крыла мостика он долго всматривался в море, потом уже неторопливо возвратился на прежнее место.

— Я пришел в сознание в лазарете. Минуло восемь дней… Меня везли лошадьми и на машине. Я узнал, что это Мелитополь и что мы едем дальше, на восток… Когда я открыл глаза, она сидела у моей постели. «Я знала, сейчас ты проснешься», — сказала она. Я не успел еще спросить, но она поняла: «Не беспокойся… Все дети живы-здоровы. Они уехали на восток. Они приходили навестить тебя там, на косе, и удивлялись, как долго спит «смешной капитан»… Они хотели, чтобы на прощанье ты спел еще раз свою веселую песню. Они подарили тебе клетку с чижиком. Но я случайно открыла ее, и чиж улетел…» Сначала я подумал, она утешает меня, как утешают каждого больного. А тут ранен еще… Но, понимаете, здесь было что-то другое… Я говорил ей правду, что перечувствовал и пережил, о страхе своем, о том, как увидел себя униженным, недостойным смотреть ей в глаза. Я ничего не приукрасил и ничего не скрыл. Однако ей невозможно было доказать, что счастливым завершением этого трудного рейса мы были обязаны ей одной… Знаете, что она сказала? Я мог бы не поверить. Но от меня не укрылась ее радость. «Я буду писать вам с фронта, — сказала она. — Я хотела бы, если мы останемся живы, Чапичев, быть вашим другом. Помните, Никита, где-то далеко у вас есть друг». Вот что сказала она, удивительный человек! А я ничего не мог ответить. Я был так слаб… Тогда, у штурвала, я потерял много крови. Осколок оказался очень крупным. Еще на подходе к этой косе он отсек мне ногу повыше колена, отхватил, будто острый топор. У меня начиналась газовая гангрена… Были еще ампутации… Старый хирург хмурил седые брови. Но я жил… Я хотел, я ждал писем. И она писала.

Штурман Катарадзе сказал очень тихо:

— Врачи могли этого не знать…

Чапичев расстегнул бушлат и что-то достал из кармана. Они склонились над перилами, близко, плечом к плечу, могло показаться, они стояли обнявшись. Подвахтенный матрос неслышно поднялся на мостик, принял у меня штурвал и молча, удивленно загляделся на яркую летучую звезду.

Проходя по трапу, я оглянулся на Чапичева. Руки его были протянуты вперед… На сомкнутых темных ладонях он бережно держал маленькое фото. Оно казалось влажным от света звезд. Я не успел рассмотреть лицо Северянки.

И я до сих пор не знаю, в чем подвиг этой женщины, — в одном ли спокойствии ее? Все-таки Чапичев вывел из-под обстрела бот. Подвиг передается от человека человеку. На пристанях, на промыслах, на улицах городов, встречая женщин, я спрашивал себя, волнуясь: «Не это ли она?..» Я был уверен — ее можно узнать среди тысяч… И я ошибся. Она была рядом, в экипаже корабля, судовой врач, поднявшийся на борт «Гагары» в порту Феодосия во время короткой стоянки, — маленькая женщина со спокойными серыми глазами. Глядя на нее, на жену штурмана Чапичева, я обычно думал о Северянке, о той, которая звездным светом-сиянием вошла в его жизнь. Нашего корабельного врача я почти не запомнил и лишь значительно позже, уже на другом корабле, узнал, что это и была она.

Александр Зорин

СИЛОВОЕ НАПРЯЖЕНИЕ

— Ни за что! — говорила Таня, не сдаваясь на просьбы мужа. — Па зиму твои катера вытащат на берег, и часто будем вместе… Уж если уезжать, то надо было в прошлом году ехать! А сейчас, когда всё вошло в колею, даже обидно…

— Вот так колея — под артиллерийским обстрелом!

Николай Ильич и сердился и нежно упрашивал, но ничего не мог поделать. Таня работала на заводе, в цехе ее очень ценили, и ее упрямство прикрывало не только любовь к мужу, но и сильную, гордую уверенность в том, что она необходима обороне Ленинграда.

— А сынишка? — напоминал он, уже сдаваясь. — Полтора года не видались…

— Война кончится — съезжу, привезу. Что радости — ребенка снова приучить к себе и покинуть…

Николай Ильич отгонял эгоистические мысли, но всё-таки было приятно, что зимою, в свободный вечер, можно будет пойти «домой», — так по-новому сильно звучало в Ленинграде это простое чудесное слово!

Капитан-лейтенант Николай Ильич Старов командовал дивизионом магнитных тральщиков: у него были деревянные рыбацкие боты и неуклюжие баржи, оборудованные для магнитного траления. На своих неказистых суденышках Николай Ильич с честью закончил кампанию 1942 года, но тогда выяснилось, что с ремонтом и боевой подготовкой уйма дел, — только-только справиться к весне, а уж об отдыхе и думать нечего. Надо было перебирать дизеля и динамомашины, хлопотать о кабелях для оборудования новых траловых барж, заново вооружить дивизион против мин.

Иногда ему удавалось поздно ночью поговорить с Таней по телефону, но разговор выходил невнятный, бестолковый: то в городе воздушная тревога, то слышимость плохая. Да и что скажешь по телефону? Голос Тани звучал глухо, незнакомо, и Николай Ильич злился, — вот тебе и семейная жизнь! Порою он не заставал жену дома и начинал лихорадочно выяснять, был ли в тот день артиллерийский обстрел города и какие районы обстреливались… Нет, конечно, ей следовало уехать!

Старов вырвался в Ленинград только в конце декабря — получать кабель. Позвонил Тане на завод, — она радостно вскрикнула и сказала, что придет домой пораньше, но пришла очень поздно, так как на заводе был срочный фронтовой заказ. Он ждал до темноты, в холодной комнате, и начал было уже раздражаться. Но Таня прибежала такая счастливая и виноватая, что трудно было сердиться.

— Не часто мы видимся! — мрачно сказал Старов.

— Но если бы я уехала, мы бы совсем не виделись! А я здесь — и вот, встретились…

Николай Ильич был благодарен жене за ласку, коснулся губами ее виска, над которым распустилась темная прядка волос, и увидел тусклый седой волосок. Да, ей же очень трудно, и, наверное, порою очень страшно… Но она никогда не скажет, не пожалуется, — гордая, милая, единственная! в мире…

— Я вот думал, заеду домой, — взволнованно сказал он, — а нет… хочется назвать эту встречу свиданьем…

Следующего свидания пришлось ждать очень долго. Даже в радостную ночь, когда радио сообщило о прорыве блокады Ленинграда, им не удалось поговорить как следует. Они стояли у телефонов, — он в холодной рубке базы, она — в еще более холодном коридоре своей квартиры; оба что-то восторженно кричали друг другу, но слова заглушала музыка, всю ночь звучавшая над городом.

Они не повидались ни в феврале, ни в марте, а в апреле он снова вырвался на сутки и полтора часа ждал Таню на улице, возле завода. Она выбежала запыхавшаяся, такая тоненькая, совсем девушка, с девичьими счастливыми глазами. И вся их встреча прошла как свиданье молодых влюбленных. Они без повода смеялись и долго сидели у печурки, взявшись за руки, и заснули обнявшись.

Николай Ильич проснулся на рассвете. Близко и часто стреляли зенитки. Он осторожно высвободил свою руку. Таня, не просыпаясь, что-то ласково пробормотала. Босиком, неслышно Николай Ильич прошел к окну.

Небо уже просветлело, но темнота еще держалась над весенней вскрывшейся Невой, и смутно виднелись на черной воде серые, медленно плывущие льдины. Прислонясь лбом к стеклу, Старов долго следил за трассами снарядов: яркие ночью, они сейчас бледными полосами только намечали путь снаряда. Разрывы вспыхивали далекими звездочками, их дымки терялись в сумеречном свете, и совсем не разглядеть было мечущийся наверху самолет. Но он увидел другое: темное тело под парашютом бесшумно пронеслось мимо и плюхнулось в реку, в крошево мелких льдин.