Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав. Страница 13

Больший результат дали меры правительства, нацеленные на распространение сельскохозяйственного образования, оказание технической и агрономической помощи, мелиорацию, облегчение доступа к кредиту, поощрение на селе кустарной промышленности. Этого не могли отрицать даже откровенные критики режима. «Мелкий кредит, ссуды для кооперации, производительной и потребительской, опытные сельскохозяйственные станции, агрономические школы, разъездные инструктора, склады орудий, семян, искусственных удобрений, раздача племенного скота — все это быстро повышало производительность крестьянских полей» [118], — признавала видная деятельница кадетской партии Ариадна Тыркова-Вильямс, проводившая немало времени в родовом селе. В стране существовала и система продовольственной помощи, так называемый «царев паек», который предназначался на помощь голодающим и финансировался из госбюджета.

Как мы еще увидим, власть активно реформировала страну. Но она сталкивалась с огромным сопротивлением всего социального тела, всей российской почвы. Тысячелетние традиции, устои народной культуры, православная вера — все восставало против ценностей неумолимо наступавшей промышленно-городской цивилизации, вязало реформаторов по рукам и ногам.

Россия не хотела меняться. И менялась.

Социум

Для модернизации — превращения общества из сельского в городское, а производства из аграрного в индустриальное, — необходимо было ломать сословные перегородки, менять социальную структуру деревни, переместить из сельского хозяйства в промышленность огромные массы людей. Должны были расти города как генератор среднего класса, субъекта модернизации и творца промышленной революции. Все это шло, но медленно.

Формально российское общество по-прежнему делилось на сословия, которых оставалось четыре: дворянство (1,5 % населения, в том числе потомственного не более 1 %), духовенство (0,5 %), городских (17 %) и сельских (больше 80 %) обывателей. Еще 1 % приходился на армию и 0,2 % — на разночинцев [119]. Существование сословий с различными, порой непересекающимися и даже враждебными субкультурами, с имущественным неравенством друг с другом и внутри себя крайне затрудняло не только формирование среднего класса, но и складывание единой гражданской нации. Тем более что речь шла о многонациональной стране. Впрочем, об уровне неравенства в Российской империи существует явно преувеличенное представление. Подсчеты Бориса Миронова показывают, что в 1901–1904 годах доходы 10 % наиболее обеспеченных людей превышали доходы 10 % самых бедных в 5,8 раза. В тогдашних США этот децильный коэффициент составлял 16–18 раз [120], в современной России — порядка 15.

Горожане все еще тонули в море сельских жителей. В Англии в 1900 г. в крупных городах жило 33 % населения, в России — 4,8 % [121]. Перед Первой мировой войной процент городского населения составлял в Европейской России 14,4 %, в польских владениях Российской империи — 24,7, в Сибири — 11,9 %, тогда как в Англии — 78 %, Германии — 56, США — 41,5, Франции — 41,2 [122]. Да и то из этих «горожан» более трети составляли временно пришедшие на заработки крестьяне. С начала века и до войны городское население увеличилось на 10 млн человек, из них более миллиона пополнили население Санкт-Петербурга, 700 тысяч — Москвы. В 81 губернии и 20 областях Российской империи насчитывался 931 город.

Столица империи была первоклассным европейским городом и полноценной витриной промышленной революции. «Величественные окна великокняжеских дворцов горели пурпуром в огне заката. Удары конских копыт будили на широких улицах чуткое эхо. На набережной желтые и синие кирасиры на прогулке после завтрака обменивались взглядами со стройными женщинами под вуалями. Роскошные выезды, с лакеями в декоративных ливреях, стояли перед ювелирными магазинами, в витринах которых красовались розовые жемчуга и изумруды. Далеко, за блестящей рекой с перекинутыми через воду мостами, громоздились кирпичные трубы больших фабрик и заводов. А по вечерам девы-лебеди кружились на сцене императорского балета под аккомпанемент лучшего оркестра в мире» [123], — живописал Александр Михайлович.

Но Петербург был исключением, и даже он все больше терял свою столичную исключительность под наплывом приезжих. «Не успев сформироваться в качестве полноценных центров городской цивилизации со всеми ее плюсами и минусами, российские города были размыты потоком сельского населения» [124]. Все большее число городских жителей оказывались носителями деревенских культурных традиций, менталитета, образа жизни. Городская культура начала прошлого века, бурно развиваясь, несла на себе неповторимый колорит, связанный с массовым присутствием недавних крестьян. Не могу себе отказать в удовольствии привести обширную цитату из Александра Вертинского, описывавшего городские будни своей бурной юности: «А Москва была чудесная! Румяная, вальяжная, сытая до отвала, дородная — настоящая русская красавица! Поскрипывала на морозе полозьями, покрикивала на зазевавшихся прохожих, притопывала каблучками… В узеньких легких саночках, тесно прижавшись друг к другу, по вечерам мчались парочки, накрытые медвежьей полостью. В Охотном ряду брезгливые и холеные баре иногда лично выбирали дичь к обеду. Там торговали клюквой, капустой, моченой морошкой, грибами. Огромные осетры щерили зубы, тускло глядя на покупателей бельмами глаз. Груды дикой и битой птицы заполняли рундуки. Длинными белыми палками висела на крючках визига для пирогов. И рано утром какой-нибудь загулявший молодец (в голове шумел вчерашний перепой) подходил к продавцу, стоящему у больших бочек с квашеной капустой, низко кланялся ему в ноги и говорил:

— Яви Божескую милость! Христа ради!

И продавец, понимая его душевное и физическое состояние, наливал целый ковшик огуречного рассола, чтобы молодец опохмелился. И ничего за это не брал!.. В сорокоградусные морозы горели на перекрестках костры, собирая вокруг бродяг, пьяниц, непотребных девок, извозчиков и городовых. Все это хрипло ругалось отборнейшим российским матом, притопывало валенками, хлопало руками по бедрам и выпускало облака пара. А вокруг по сторонам, куда ни кинь взор, — трактиры с синими вывесками. В трактирах бойко подавали разбитные ярославцы-половые, расчесанные на пробор, «посередке», с большими «портмонетами» из черной клеенки, заткнутыми за красные кушаки. Они низко кланялись гостю и говорили «ваше степенство» всем и каждому (даже мне, например) и летали, как пули, из зала на кухню и обратно» [125]. Ни с каким западноевропейским городом такое не спутаешь.

Однако за этой чудной картинкой скрывалась и другая реальность, отражавшая экономическую недоразвитость. Качество жилья, благоустройство населенных пунктов, уровень комфорта и потребления, организация здравоохранения не отвечали даже минимальным европейским стандартам. Из 1231 городов и населенных пунктов уездного масштаба с числом жителей не менее 10 тысяч, 1068 имели какое-то освещение, из них лишь 162 — электрическое, а подавляющее большинство — керосиновое, водопровод был в 219, а канализация наблюдалась в 65 [126]. Антисанитария была настоящим бичом страны.

Рост городов повлек за собой увеличение государственных затрат на просвещение и здравоохранение. За 1885–1913 годы расходы центрального правительства и местных властей на эти цели возросли с 54 до 410 млн, их доля достигла 1,8–2 % от ВВП, что, однако, в полтора раза уступало уровню более развитых стран.