Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав. Страница 15

В России жили люди 140 национальностей, причем русские составляли только 43–46 %. Православными числилось 70,8 % населения, католиками — 8,9 %, мусульманами — 8,7 %. При этом наиболее существенно для нашей темы то обстоятельство, что многие народы национальных окраин вступали в тот период развития раннего индустриального общества, в тот этап Нового времени, когда, как и в Западной Европе, начинали поднимать вопрос о возможной национальной государственности. Повсеместно наблюдался подъем национальных чувств и движений, что, в свою очередь, питало и великорусский национализм, выдержанный на принципах сохранения России как единого и неделимого государства. Страну ожидало серьезное испытание на разрыв из-за роста национального сознания на окраинах. Однако, как я постараюсь показать ниже, ни в одной из национальных окраин (за исключением оккупированной немцами части Польши) к Февралю 1917 года не было протестного потенциала, способного бросить вызов стабильности в стране в целом.

Следует подчеркнуть, что в социальной структуре России мы пока не обнаружили ничего, что объективно толкало бы страну к разрушению. Более того, страна существовала как единый живой организм. Россия, русский мир были уникальной, неповторимой, самобытной цивилизацией. «Святая Русь не легенда и не метафора, — напишет в 1918 году известный публицист Валериан Муравьев в сборнике «Из глубины». — Она и в самом деле была. Не в том сладко-сказочном облике, какой рисуют художники и поэты, но в виде живого целого, полного своеобразной красоты, звуков и образов, и, во всяком случае, великой жизненности» [139]. И это живое целое очень неплохо развивалось. Питирим Сорокин подведет некоторый итог в 1922 году: «Начиная с 90-х годов XIX века, мы развивались во всех отношениях — и в материальном, и в духовном — такой быстротой, что наш темп развития опережал даже темп эволюции Германии. Росло экономическое благосостояние населения, сельское хозяйство, промышленность и торговля, финансы государства находились в блестящем состоянии, росла автономия, права и самодеятельность народа, могучим темпом развивалась кооперация, уходили в прошлое абсолютизм, деспотизм и остатки феодализма. Исчезала безграмотность, народное просвещение поднималось быстро, процветала наука, полной жизнью развивалось искусство, творчество духовных ценностей было громадным in extenso и глубоким по интенсивности» [140].

Так что же произошло с этим живым и развивающимся социумом? Может, действительно он пал жертвой собственной экономической модели?

«Мальтузианской ловушки» в позднеимперской России явно не было: все отрасли экономики, включая и сельское хозяйство, росли не только быстрее, чем во всех других странах планеты, кроме США, но и быстрее собственного населения. Что касается революционизирующего воздействия формулы «недоедим, но вывезем», то оно нуждается как минимум в серьезных дополнительных доказательствах. Мне не попадались сведения о массовых выступлениях против неправильной структуры внешней торговли, равно как и о голодных бунтах (несмотря на реальный голод в ряде регионов в неурожайные годы). Если крестьяне против чего и протестовали, так это было малоземелье и разрушение общины. В великой русской литературе того времени, зараженной могучим разоблачительным пафосом — Лев Толстой, Антон Чехов, Иван Бунин, Владимир Короленко, даже Максим Горький — мы много читаем о пороках российской действительности, в том числе деревенской: о разрушении морали, стяжательстве, пьянстве, мироедстве, бездуховности, дикости нравов, невежестве. Но тема голода в литературе едва ли прослеживается в качестве центральной или даже одной из главных.

Но, может быть, правы уважаемые отечественные авторы, которые утверждают: «Особенности российской модернизации, инициируемой «сверху» авторитарной властью, обусловили, с одной стороны, реальные позитивные подвижки в сфере экономического и социального развития, формирования новых социальных страт, начавших сначала робко, а затем активно и по нарастающей претендовать на передел власти и собственности, с другой — постепенно привели к стагнации политической системы» [141]. Может быть, в ней причина революции? Соглашусь, что появление новых страт, обделенных властью, стало реальным вызовом для режима. Но вызывает сомнение тезис об авторитарной модернизации как специфической российской черте, приводящей к революции. Мне не известен ни один случай «догоняющей» модернизации (форсированное превращение общества из аграрного и сельского в промышленное и городское) в крупной стране в течение последнего века, который бы осуществлялся не на авторитарной основе. Это касается и Германии с Японией, и «азиатских тигров» в конце XX века, и современного Китая. И мало где авторитарная модернизация имела следствием революцию.

Глава 2

ГОСУДАРСТВО

Россия — исключительно государственническая страна. Более того, «страна» и «государство» в русском языке и в нашем сознании чаще всего выступают как синонимы. Фактически все, что происходило на бескрайних просторах России, так или иначе было связано с государством, развивалось под его покровительством или встречало его противодействие. В этом заключалось решающее отличие нашей страны от классического Запада, где на протяжении веков развивались институты гражданского общества, а государство не любили за то, что оно слишком сильно вмешивается в жизнь людей. Но Россия отличалась и от Востока, где люди просто растворяются в государстве, почитая его как одну из высших стихий. В нашей стране всегда одновременно существовали и властное, и анархическое начало, а государству прощали все. Кроме слабости и отсутствия заботы о людях. На государство в России возлагают большие надежды и ожидания. А всякая революция, как мы знаем — есть революция несбывшихся надежд и ожиданий.

Высшим символом государства, его главным и бесспорным авторитетом в народном сознании в начале прошлого века оставался император. «За крушение корабля — кто отвечает больше капитана?» [142] — вопрошает Александр Солженицын. Действительно, кто?

Император и Императорская фамилия

Николай II в опросном листе первой всероссийской переписи населения в графе о роде занятий дал совершенно искренний ответ: «Хозяин Земли Русской» [143]. До октября 1905 года Государь Император был монархом неограниченным, единственным творцом законов, распоряжений и постановлений. Но мы мало что поймем в логике российской истории и политики, если не обратим внимание на то обстоятельство, что верховная власть у нас была гораздо большим, нежели просто государственным институтом. «Царская власть и есть та точка, в которой происходит встреча исторического бытия с волей Божией» [144], — передавал ощущение монархической легитимности философ-богослов В. В. Зеньковский. Монарх неизменно выступал фокусом русской истории, он был наделен не только властными полномочиями, но и бременем долга и ответственности, которое воспринималось и царем, и обществом как вид религиозного послушания. Именно так воспринимал свою миссию Николай Александрович Романов.

Сказать, что фигура Николая спорная, это значит не сказать ничего. Академик Юрий Пивоваров написал, что «этот исторический персонаж, этот человек обладает рекордной по неадекватности — даже для нашей страны — репутацией. Нерешительный, не волевой, не очень умный, под пятой нервнобольной жены, холодно-равнодушный, какой-то вечно ускользающий — причем неизвестно куда. В общем — царь неудачный, в особенности для крутопереломной эпохи» [145]. Вал негативных оценок оставили противники царя и некоторые его бывшие соратники из всех частей политического спектра. Для большевиков он был «Николаем кровавым» и ничтожеством. Лев Троцкий писал, что родители Николая «не дали ему ни одного качества, которое делало бы его пригодным для управления Империей, даже губернией или уездом» [146]. По словам видного октябриста Сергея Шидловского, «царствование Николая II представляет целый ряд неудач, начиная с его женитьбы, неудач его политики вообще, если таковая у него была, и параллельно с этим систематическую утрату авторитета и силы власти» [147]. Монархист из правых националистов Василий Шульгин сокрушался: «Николай II, этот несчастный Государь, был рожден на ступенях престола, но не для престола» [148].