Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав. Страница 24

В данном случае позволю себе не согласиться с классиками. И буду в этом не одинок, поскольку огромное количество современных юристов, историков и политологов считают, что в апреле 1906 года Россия получила конституцию, политические свободы, двухпалатный парламент и действительно стала конституционной монархией.

Конституция определила обязанности и права граждан, причем обязанностей было всего две: мужчинам — служить в армии, и всем — платить налоги. Гарантировались неприкосновенность жилища, частной собственности, конфискация могла осуществляться только на государственные нужды и при справедливой компенсации. Признавалось право на выбор места жительства, свободный выезд за границу, провозглашались свободы слова, вероисповедания, печати, собраний, создания союзов. Вводились процессуальные гарантии на случай ареста и суда, уголовный закон обратной силы не имел. Принципы гражданской свободы, таким образом, были сформулированы достаточно полно, хотя, безусловно, их подкрепление конкретными законодательными актами оставляло желать много лучшего.

В России появлялся двухпалатный парламент. Нижняя палата — Государственная дума учреждалась для «обсуждения законодательных предположений, восходящих к Верховной Самодержавной власти по силе Основных Государственных законов» и избиралась населением сроком на пять лет. Избирательное право было настоящим, хотя оно и не было всеобщим. Так, женщины не голосовали, но в начале XX века они не голосовали даже в самых развитых демократиях. Не было ни одной группы населения, которая принципиально лишалась бы права голоса. В городах это право было близким ко всеобщему, так как голосовать могли все, кто снял жилье на собственное имя в пределах городской черты. Выборы в Думу были не прямыми: депутаты избирались на губернских собраниях выборщиков, представлявших четыре отдельных курии — землевладельцев, городских жителей, крестьян и рабочих, — при этом землевладельцы пользовались явным преимуществом, а крестьяне были недопредставлены. Это являлось легко закамуфлированной формой применения имущественного ценза, что тоже было не новостью в тогдашней демократической практике. Среди выборщиков в Первую Думу выборщики от землевладельческой курии составляли 31 %, от крестьянской — 42 %. Выборы были тайными и действительно свободными, коль скоро вмешательство власти в избирательный процесс если и было, то «бесспорно гораздо более пассивно, чем обыкновенно бывает в западных демократических странах» [222].

Государственный совет из законосовещательного органа при императоре превращался в достаточно полноценную верхнюю палату парламента. Предусматривалось, что подведомственные ему законодательные и большинство финансовых дел предварительно рассматриваются нижней палатой, которые Госсовет мог отклонять. Обладал он и фактическим правом законодательной инициативы. Царь ежегодно назначал председателя и вице-председателя Госсовета, а также половину его членов — 98 человек. Другая половина была выбиралась «высшими классами» и включала представителей от духовенства, Академии наук и университетов, земских собраний, дворянских обществ, торговли и промышленности (56 человек — от территорий, 42 — от курий) Каждое губернское земское собрание выбирало одного члена Совета, в губерниях, не имевших земств, избирательными коллегиями выступали съезды землевладельцев. 12 мест закреплялось за Польшей. Оговаривалось и представительство от Финляндии, которым она, однако, по причинам, о которых я скажу позднее, не спешила пользоваться. По своему правовому статусу члены Государственного совета, назначенные императором, являлись не народными представителями, как их коллеги по избранию или депутаты Госдумы, а чиновниками первых трех классов Табели о рангах, которым были запрещены занятия частным бизнесом. Выборные члены обеих палат пользовались ограниченной неприкосновенностью. Для лишения их свободы требовалось согласие соответствующей палаты или задержание на месте преступления [223].

Россия перестала быть абсолютной монархией, главный родовой признак которой заключается в недифференцированнности законодательной и исполнительной власти, сосредоточенной в одних руках. Согласно Основным законам, император уже не мог законодательствовать помимо Госдумы и Госсовета. Исключение из этого правила составляло чрезвычайно-указное законодательство «в порядке 87-й статьи», но и в этом случае требовалось последующее утверждение представительным органом. Высшая исполнительная власть осуществлялась царем и Советом министров. Причем император должен был действовать «согласно закону». «Власть исполнительная, особенно в среднем и низшем звеньях управления, во всем объеме монарху не принадлежала, действовали органы самоуправления, земства, городские думы. Уже тогда сказывалась и сила «четвертой власти» в лице оппозиционной прессы, влиявшей на управленческие структуры подчас сильнее Императора» [224]. На самом деле утверждать, будто разделение властей было фикцией и все решения все равно принимались в одном кабинете, как часто делается, оснований не было. Вот как описывал свои будни, начиная с открытия заседаний Третьей Думы (1907 год) Владимир Коковцов: «С этого дня в течение длинных шести лет вся моя работа по должности министра финансов, а потом, с сентября 1911 года, и в должности председателя Совета министров протекала неразрывно в связи с Государственной думой сначала третьего, а потом и четвертого созыва, и, можно сказать, что мой 14-часовой труд в сутки столько же протекал на трибуне Думы, сколько и в кабинете министра финансов на Мойке» [225].

Дума и Госсовет не формировали правительство, и на этом основании многие критики режима говорили о сохранении самодержавия. Столетие назад конституционные монархии делились на парламентарные, в которых исполнительные органы действительно формировались парламентским большинством, и дуалистические, где исполнительная власть сохранялась за монархом и назначаемым им правительством, которое могло оставаться у власти и не пользуясь поддержкой парламента, а законодательная власть принадлежала монарху и избираемому парламенту. Такого было, например, государственное устройство Пруссии, считавшейся образцовой дуалистической монархией, и «эволюция высшей исполнительной власти в России осуществлялась по прусскому пути» [226]. Для меня нет сомнений, что по Основным законам 1906 года Российская империя юридически и политологически может быть квалифицирована как конституционная дуалистическая монархия.

Отрицать это можно с таким же основанием, с каким называть самодержавной действующую российскую Конституцию 1993 года. Еще во время обсуждения ее проекта я обращал внимание на ее сходство и с конституцией Германской империи, и конституцией Николая II [227]. Сейчас эта точка зрения достаточно распространена. «Сегодня, если мы сравним современную Конституцию России с «Основными законами» 1906 г., то увидим их поразительную схожесть. В основе и того, и другого документа стоит идея сильной централизованной власти, которая, в условиях отсутствия развитого гражданского общества и демократических традиций, является для многих панацеей от политического развала, сепаратизма, экономического коллапса и внешнеполитической дискриминации России» [228]. Нынешнюю Конституцию я бы тоже не отнес к высшим образцам либеральной мысли, но она точно не является абсолютистско-самодержавной, как и ее предшественница 1906 года.

А как же быть с мнением авторитетных классиков? Увы, вынужден здесь разделить слова известного эмигрантского историка российского либерализма Леонтовича: «Утверждения, будто российская конституция 23 апреля 1906 года — лжеконституция, не имеют просто никакой научной ценности, а представляют собой лишь выражение определенных политических тенденций…» [229]. Для правых охранителей было существенно подтвердить незыблемость власти императора и после принятия Основных законов. Большевикам и либералам-кадетам было важно обосновать свою борьбу с антинародным режимом, оправдать разрушение российской государственности в 1917 году. А как же Вебер? Петербургский историк Борис Миронов объяснял его мнение тем, что он наслушался «своих друзей кадетов» [230]. Полагаю, был и другой фактор: с чего бы Веберу должен был нравиться политический строй не вполне дружественного государства, главу которого он откровенно ненавидел? Хотя, замечу, и Вебер признавал, что новый порядок организации власти означал определенный прогресс: «исчезновение последних элементов самодержавия в старом смысле и установление власти модернизированной бюрократии» [231].