Комсомолец 2 (СИ) - Федин Андрей. Страница 42

Я ушёл.

Королева не сказала мне вслед ни слова.

Глава 31

Вспомнил о фильме «Лучше не бывает», когда ехал в переполненном пассажирами автобусе. Там главного героя (которого играл Джек Николсон) спросили, как он «сумел познать женскую душу». Тот ответил: «Взял мужчину, лишил его разума и чувства долга». «Вот уж действительно, — размышлял я, разглядывая сидевших и стоявших в салоне женщин. — Мужчинам не дано разобраться в том хаосе, что творился в головах женщин». Мне пока не удавалось понять женскую логику, разобраться в их образе мышления. Хотя считал себя неглупым и знающим человеком.

Мог соблазнить женщину, обидеть её или развеселить. Но не понимал их и чётко не представлял, откуда берутся их часто бредовые идеи. «Век живи — век учись, Димочка, — думал я. — Проживёшь два века — проучишься вдвое дольше. Но не факт, что далеко продвинешься в изучении психологии противоположного пола: вряд ли это вообще возможно». Прикинул, сколько сейчас в Советском Союзе проживало выпускников школ-интернатов с именем Александр. Усмехнулся, представив, скольких людей должна была ненавидеть Альбина Нежина. И даже посочувствовал ей.

«Бывает же такое, — думал я. — Правильно мужик сказал: лишённые разума…» Вошёл в общагу — порадовался, что вернулся от Нежиной до темноты. Переоделся, сходил на спортплощадку к школе. Физические упражнения пришлись как нельзя кстати: взбодрили меня, очистили голову от философских рассуждений о «природе женской психики». На Королеву я не злился. К вечеру вообще перестал о ней думать: вернулся к «своим баранам». Лишь уяснил сегодня, что Альбина Нежина — обычный человек; что она всего лишь наивная девчонка, живущая в мире собственных фантазий.

К экзамену по физике я почти не готовился — только пролистал в воскресенье вечером лекции. Ничего нового в своих записях не нашёл. Всё, что изучал в прошлой жизни, вспоминалось легко. А временами всплывали и такие знания, о которых я либо напрочь забыл… либо они достались мне в наследство от прошлого владельца тела. Хотя о прошлом Комсомольца я так ничего и не вспомнил. Не воскресил в памяти ни то, что мог читать о нём в записях Людмилы Сергеевны, не выудил из мозга воспоминания самого Александра Усика. Я так и не представлял, как именно Комсомолец очутился в школе-интернате, знал ли тот что-то о своих родителях, и были ли у него друзья — в той, в его прошлой жизни.

Вот у меня пока сдружиться с кем-либо не получалось. Да и в прошлой жизни я скорее сотрудничал, а не дружил с людьми. С Пашей и Славой поддерживал хорошие отношения, но не более того. Празднование Нового года показало, что Аверина и Могильного мне было рано записывать в друзья (если только в приятели). А кроме них я в общежитии почти ни с кем не общался (разве что с вахтёршами — по вечерам спускался к ним пить чай). Потому проводил выходные перед экзаменом в тишине и одиночестве. Не появилась даже Пимочкина с пирожками. Но я по этому поводу не расстроился. Да и заметил этот факт не без чужой помощи. Напомнила мне о нём в воскресенье дежурившая на вахте женщина: она осталась в субботу без привычного угощения.

В выходные я выбирался из постели уже засветло. Ни в субботу, ни в воскресенье утром никуда не спешил. За двое суток лишь дважды выходил из общежития — прогулялся до спортплощадки. Не пропускал занятия на турниках и зимой: это было тем немногим, что я внёс в обязательный распорядок дня. На уроках по физкультуре я теперь если чем-то и отличался от других, то только невысоким ростом. Знатным игроком в волейбол или баскетбол не стал. Зато выполнял большее количество подтягиваний на турнике чем любой другой первокурсник с нашей кафедры (не в последнюю очередь, из-за своего малого веса).

В понедельник будильник затрезвонил в нашей комнате необычайно рано — на рассвете (в такое время мы в прошлый раз вставали только перед той памятной поездкой в колхоз). Случилось это не потому, что мы решили лишний раз проштудировать лекции. И не для того, чтобы мы совершили утреннюю пробежку. А из-за Славы Аверина: староста отправился в институт пораньше (почти за два часа до начала экзамена). Заодно повёл туда и нас с Пашей — заставил плестись вслед за ним по ещё тёмным улицам. Всё потому что они с Могильным в конце прошлого года разработали стратегию, как сдать экзамены без заучивания конспектов.

Идея принадлежала Пашке.

Но воплотить её в жизнь Могильный предложил Вячеславу.

— Эээ… сам-то ты почему так не проскочишь? — спросил тогда у приятеля Аверин.

Паша в ответ пожал плечами.

— Нет, я-то тут причём? — сказал он. — Кто я вообще такой? Ты у нас староста. Это твоя обязанность — помогать преподавателям. А я на тройку сдам без всяких хитростей — можешь за меня не переживать.

Славка поразмыслил над его словами.

— Давай попробуем, — согласился он.

В институт Аверин поступил после армии. И после госпиталя, где лечил полученное во время службы ранение. Вот только он не сдавал вступительные экзамены, в отличие от того же Могильного. С Даманского Слава вернулся в статусе героя. В Зареченский горный институт его приняли с распростёртыми объятиями — не посмотрели на то, что из всей школьной программы Вячеслав помнил разве что таблицу умножения. За месяцы учёбы знаний у Аверина почти не прибавилось: деятельности в качестве старосты группы и добровольца народной дружины он уделял времени больше, чем учёбе.

Уже во время зачётной недели Слава признался нам с Пашей, что «почувствовал всю шаткость своего положения». Зачёты и допуск к экзаменам он получил — больше в счёт былых заслуг и из-за внимания к его персоне со стороны руководства института. Но перед экзаменами всё больше мандражировал, будто предчувствовал недоброе. Он заявил, что почти ничего не понимает в той же физике — и вообще путал её с историей КПСС. Потому перед Новым годом Могильный и подбросил ему идею: предложил выяснить у старшекурсников, чем можно «подмазать» преподавателей.

— Предлагаешь дать им взятку? — спросил Аверин.

— Нет, ты не о том подумал, Слава, — сказал Павел.

— Да неужели?

— Ты помнишь, что нам рассказывали о преподавателе физики?

— Что каждый пятый у него при первой сдаче получает «неуд»?

— Что он обожает, когда его стол во время экзамена покрыт красной скатертью, — сказал Могильный.

— Эээ…

— А ещё он любит курить во время экзамена, пить газированную воду и читать «Футбол-Хоккей», — добавил Паша. — Улавливаешь мою мысль?

Пашкину мысль Аверин уловил. Признал её «мудрой». Решил, что «будет глупо не попробовать». И в воскресенье вечером (четвёртого января) он явился в общежитие с новенькой красной скатертью, с ярко-зелёным сифоном для газировки и с газетами (купил не только «Футбол-Хоккей», но и «Советский спорт»). Всё это добро мы в понедельник понесли в институт — явились туда одними из первых. Староста умудрился раздобыть ключ от аудитории, где будет проходить экзамен. Подготовил её к появлению преподавателей. Вышел из аудитории взволнованный, но довольный, словно уже получил в зачётку желанную запись.

— Готово, — сообщил он.

Уселся на широкий подоконник рядом с нами — ждать начала экзамена.

Нежина со мной сегодня снова не поздоровалась.

Королева кивнула Славе и Паше, поприветствовала Пимочкину, Фролович и Боброву.

Меня Альбина словно не заметила.

Первый экзамен в новой жизни не казался мне чем-то особенным. Я не испытывал перед ним волнения: в высоком уровне своих знаний не сомневался (если не сдам я — не сдаст никто из нашей группы), хитрых вопросов профессора не боялся. С физиком у меня сложились если и не прекрасные, то «ровные» отношения. С Феликса тот пример не брал: без повода ко мне на занятиях не придирался. Я вёл себя с ним подчёркнуто уважительно (как и с остальными преподавателями — даже с Попеленским). Так что рассчитывал получить на экзамене справедливую оценку своих знаний. Такой могла стать только «отлично»: я не отказался от идеи заработать повышенную стипендию, чем бы ни завершилась для меня встреча с маньяком в Пушкинском парке.