Невиновные в Нюрнберге - Шмаглевская Северина. Страница 23

— Что же мы будем делать дальше с этим вечером, который так замечательно начался? — спросил Себастьян непринужденно, словно уже забыв о своем предложении.

Буквально в ту же минуту перед ним возник паренек в демисезонном пальто с поднятым воротником и, щелкнув каблуками, вытянулся по стойке «смирно».

— Гражданин капитан, рядовой Ян Нерыхло прибыл в ваше распоряжение.

Себастьян вздрогнул. В гневных словах его ответа я уловила смешливые нотки:

— Это что такое? Черт побери! Пусть меня кондрашка хватит! Нарядился в гражданское и вздумал мне честь отдавать? Выпил, что ли, Нерыхло?

— Пить-то я как раз и не пил, пан капитан, хоть и было что. А явился по вашему приказанию.

Он снова, еще громче и энергичней, щелкнул каблуками.

— Да я вас в каталажку отправлю! Марш отсюда! Вы что, не видите, что я с дамой?

— Виноват, пан капитан, я совсем забыл, что не в мундире, но ваших приказов я не забуду никогда, буду ли в армии или на гражданке. Я тут фрица одного узнал. Военного преступника. Я вас искал повсюду.

— Узнали, говорите? Где этот преступник? Может, вам почудилось?

— Отец мой и вся деревня помнит, каждый подтвердит, если понадобится. И учитель подтвердит, он тоже видел. Преступник это. Брать его надо — и в петлю.

Вежбица потряс его за плечо.

— Протрите глаза. Урожай на преступников давно кончился. Опомнитесь, Нерыхло.

— Да я его, вот как вас, видел, пан капитан. Я тут поджидал, мне старшина Земский сказал, что вы на концерте. Если б надо, я бы и до утра тут простоял. Его надо сразу брать под суд. Они тут в Нюрнберге с ним по справедливости разберутся. Ведь у них тут Международный военный трибунал заседает, да?

Себастьян не перебивал его, только громко хмыкнул. Нерыхло, размахивая руками, начал быстро рассказывать:

— Вот как лестницу эту, как снег затоптанный, так я тогда видел кровь на дороге между нашей деревней и Млавой. Вся телега в крови была, мой отец шел рядом, плакал, руки у него тряслись, еле вожжи удерживал, а эсэсовец толкал его прикладом в спину, погонял, чтоб ехать быстрее, потому что в Млаве уже вагоны ждали. Меня мать следом послала, чтоб рассказал, коли с отцом что случится.

— И вы немца узнали? Разве такое возможно?

— Он, он это. Если его сразу прижать, он и отпираться не станет. Где, мол, был тогда-то и тогда-то, что делал в Польше под Млавой весной сорок третьего? У него, пан капитан, может, и приказ такой был: людей к поезду доставить, чего говорить, война была, может, и был приказ, да только он сам такую резню учинил, вырывал детишек у матерей из рук и на телегу швырял, он точно рассчитал, что их ждет. А на телегах этих специальные штырьки сделаны, чтобы снопы не сваливались. Так он мальца трехлетнего за ножки схватил и швырнул на телегу, тот на штырь и напоролся. Кровь фонтаном брызнула, потекла, а эсэсовец никому подойти не дал, мальчонку снять.

Он замолчал, вытер лоб смятой шапкой. Вежбица молчал. Мы стояли в снежной мгле, заглушавшей звуки шагов.

— Глядеть на это невозможно было, душа разрывалась. Кровь стекала по спицам в песок позади телеги, а мать ребенка чувств лишилась, так и не пришла в себя по дороге. Никогда, пока жив буду, я тех детишек забыть не смогу.

Снег вдруг перестал, и все замерло вокруг.

В сумерках зазвонил трамвай и с лязгом отъехал.

— Скажите, Нерыхло, сколько вам тогда было лет?

— Минутку. В марте мне исполнится девятнадцать. Значит, тогда было около шестнадцати. Весной сорок третьего года. Это я точно помню. И то, что я его сегодня узнал, тоже точно. Я тогда шел в нескольких шагах от отца, а немец все оглядывался и погонял, чтоб быстрей ехали. Я его хорошо разглядел.

— Подумайте, Нерыхло, как следует, сколько таких немцев в военной форме вы перевидали за годы войны?! Разве можно каждого запомнить?

— Что и говорить, пан капитан, этого добра мы перевидали немало. Но этот не такой, как все. У него подбородок вперед торчал и весь в наростах, будто грибы-дождевики из-под кожи лезли.

Теперь и я засомневалась.

— Что ж это за особые приметы? Наросты на подбородке!

Нерыхло, в очередной раз щелкнув каблуками, гордо ответил:

— Сапер ошибается только раз. И по моему разумению, тот, кто здесь, среди немцев, показывает на военного преступника, тоже может ошибиться только раз, не то с ним быстро разделаются. Ну а я не ошибаюсь. Я б его и в аду узнал. И еще у него примета есть: на левой руке пальцев не хватало. Я сегодня не поглядел, но все равно уверен. И отец мой, коли жив, подтвердит. Вся деревня подтвердит. И учитель, он тоже свое слово скажет.

Себастьян молчал. Вдалеке виднелись заснеженные неуклюжие развалины домов — следы налетов в последние месяцы войны.

— Двух пальцев у него не хватало. Были только мизинец, средний и безымянный. Большой палец ему совсем оторвало, а от указательного только культяшка торчала, зажившая уже. Я бы эту руку и его рожу потную даже в свой смертный час узнал, потому что собственными глазами видел, как он хватал крошечных, отощавших детишек и на телегу швырял.

Смущенная звучащей в голосе юноши уверенностью, я тихо сказала:

— Но ведь и до этого вы видели немцев. Толпы немцев.

— Нет, обычно только издалека. Деревня наша маленькая, несколько хат в стороне от дороги, в роще. Они, бывало, по большаку проезжали, то на мотоциклах, то на грузовиках, в километре от деревни. А тогда я впервые к немцу пригляделся. И подумать не мог, что человек на такое способен. Как закрою глаза, так и вижу его перед собой. А нынче выхожу из поезда на нюрнбергском вокзале, я во Франкфурт ездил, вы же знаете, пан капитан, гляжу — он в зале ожидания стоит, без формы, в гражданском; я чуть было не кинулся к нему, прямо на месте хотел с ним рассчитаться за того мальчонку, что он на штырь, точно табачный лист, насадил.

— Вот бы дел наделал! — Баритон Себастьяна зазвучал, точно надорванная струна.

— Игнат меня удержал. Не подпустил к немцу, пока я в себя не пришел. Да я и сам уж подумал, может, лучше с ним по закону разобраться. Одного только боюсь…

— Что ошиблись?

— Ошибиться-то я не ошибся, пан капитан, хотя в зале ожидания в одном конце стоял, а он в другом, возле буфета, ждал чего-то. Боюсь только, как бы они тут мухлевать не начали. Он пронюхает и деру даст, волк среди волков, затаились они, сразу и не скажешь, вроде камень у канавы лежит, да только это волк камнем прикинулся, а как в глаза ему глянешь…

— Тут вы правы. Даже у портье в «Гранд-отеле» взгляд такой, — вмешалась было я, но юноша продолжал говорить.

— Только вы, пан капитан, только вы сможете. Как вы того типа ловко прищучили, господи боже мой, самого лагерфюрера из концлагеря, а англичане-то его за порядочного держали. Он у них без сучка, без задоринки прошел.

Себастьян присвистнул сквозь зубы.

— Да, только я ведь даже не знаю, где он, кто и когда станет его судить.

— Ну, этого волка мы из рук не выпустим, пан капитан, это уж будьте спокойны! Сами будем за ним следить, сами в суд доставим. Был у тебя приказ вывозить население из деревни в Млаву? Был, не был — не наше дело. А вот, что ты убийца, у нас свидетели найдутся. Чтоб другим неповадно было. Есть ведь на свете справедливость. Создан Международный трибунал! Взять подлеца — и сразу под суд.

Меня вдруг охватило беспокойство. Ощущение опасности было таким отчетливым, что мне хотелось предостеречь их обоих, но я не находила слов, достаточно убедительных и серьезных, чтобы мужчины их поняли. Нерыхло протянул руки, настойчиво уговаривая:

— Там Игнат сторожит его уже давно! Он как на этого немца поглядел, сразу за вами послал, а сам следить остался. Пойдемте! Тут каждая секунда дорога.

Себастьян повернулся спиной к Нерыхло, огорченно поглядел на меня.

— Ну вот, видите, какая у нас развеселая жизнь! Я вас, Нерыхло, предупреждаю, если вы мне голову морочите, отсидите, как пить дать, две недели на воде и хлебе.