Барышня. Нельзя касаться (СИ) - Иванова Ксюша. Страница 44

Он задумался, а я смотрела на него. И от его вида, от его присутствия и воспоминаний о том, что произошло только что, от всего этого, ещё до конца не осознаваемого, ещё не обдуманного мною, кругом шла голова.

— Снимай штаны, дорогая! — строгим, даже приказным тоном, для убедительности посветив себе в лицо фонариком, чтобы я точно разглядела нахмуренные брови, в тон мне сказал Марк.

— Что, прямо на дороге? — ужаснулась я.

— Не, ну можешь в салоне… Что тебя, собственно, так смущает, совсем недавно ты сняла их прямо на земле! — он сдавленно фыркнул, прикрыв ладонью рот.

Понимала, что сама предложила ему такой формат общения — просто безумно стеснялась, что-то нужно было сказать и я, как многие делают в такой ситуации, начала шутить… А теперь, спустив штаны с попы, чтобы ничего не испачкать, села на заднее сиденье, чувствуя, как краска стыда вновь обжигает щеки, а Марк неожиданно начал меня разувать, стаскивать джинсы дальше. И хотелось сказать, что я сама справлюсь, что не нужно… Но он так осторожно, так заботливо это делал, так приятно, так согревающе скользил ладонями по коже, что язык не повернулся — наоборот, во рту пересохло и перехватило дыхание!

— Марк, — прошептала я, вмиг забыв все слова на свете, кроме одного этого…

— Я тебя сейчас пледом укрою, — вдруг хрипло сказал он. — И постараюсь джинсы чуть оттереть. Запасных штанов у меня тоже нет, извини! Впрочем… мне так даже больше нравится.

— Смеешься надо мной?

— Всего лишь стараюсь тебе соответствовать…

Свернувшись калачиком на заднем сиденье, укрытая тоненьким плюшевым пледом, подложив под голову толстовку Марка, я слушала, как он ругается, поливая водой из бутылки и затирая какой-то тряпкой грязь на моих штанах. Вяло думала о том, что я, в принципе, могла это и сама сделать… но даже не пыталась подняться — лежала и улыбалась. Столько чувств и эмоций переполняло меня, столько мыслей, буквально перебивая друг друга, роились в голове, что ухватиться за какую-то одну, вычленить что-то определенное, всё никак не получалось. Думалось, конечно, о том, что со мной только что случилось…

Я была уверена и в те мгновения, на лугу, и сейчас, что одно мое слово, одно движение, намек даже, что я не хочу, что мне не нужно, мне неприятно, и Марк ни за что не стал бы меня трогать! Он бы сразу меня отпустил! Да только я сама хотела этого!

Единственное, что точно понимала — ЭТО было совсем не то, что делали со мной когда-то те люди. ЭТО было абсолютно иначе. Я не могла сравнивать, потому что… назвать-то можно одним словом, но по сути… По сути, тогда меня использовали как вещь, как куклу. Сейчас меня любили! Тогда меня брали, не считаясь с желаниями и чувствами. Сейчас мне дарили удовольствие, прислушиваясь к каждому вздоху так нежно, так трепетно, что я себя королевой чувствовала, которую… обожает ее верный паж!

Снова стало смешно! Ход моих странных мыслей привел к тому, что появление Марка в салоне автомобиля я встретила еле сдерживаемым хихиканьем. Старалась не смеяться — подумает же, что с ума сошла! Но… я испытывала такое нереально огромное облегчение, мне было так хорошо, словно с плеч сняли камень, много лет придавливавший к земле, и теперь я распрямилась и сумела вздохнуть полной грудью! А еще мне хотелось, каким угодно способом, взаимодействовать с Марком — говорить с ним, смотреть на него, трогать его. Мне хотелось не только понимать, что он рядом, но и иметь доказательства этому! Во мне искала выход нереальная нежность к нему — я не знала, как ее проявить, что с нею делать. И еще много-много разных чувств, как пчелиный рой, кружились внутри. И это все, наверное, называлось счастье…

Марк мое шутливое настроение явно не мог себе объяснить — когда, включив свет в салоне, он повернулся всем корпусом ко мне, я увидела озабоченность в карих глазах:

— Катя, очень тебя прошу, ответь мне, только без шуточек, пожалуйста! Как ты себя чувствуешь?

— Как? — счастье, перекувыркнувшись внутри, радостью ударило о ребра — он волнуется обо мне! — Я себя чувствую, как… как-то странно. Сама не знаю! Мне смеяться хочется! Шутить!

— Истерика, что ли? — еще сильнее нахмурился он и тяжело вздохнул.

Что-то теплое и большое, искрящееся невероятными красками, рвалось изнутри, и я, не умея этого сдерживать, обхватила его лицо ладонями, всмотрелась в самую глубину глаз и сказала очередную глупость:

— Какой же ты красивый! Просто потрясающе красивый… Откуда ты такой взялся? — потом смутилась и опустила глаза, собираясь убрать и руки. Да только Марк тут же закрыл своими ладонями мои и рассмеялся:

— Из твоих снов?

…Спустя полчаса, убаюканная тихим гудением мотора, насмотревшаяся вдоволь на мужской профиль, сосредоточенно следящего за дорогой Марка, я задремала…

62 глава. Катя

Сначала была экскурсия по классам, потом — обед в школьной столовой, которой Виктор Антонович особенно гордился — нигде, ни в одной другой сельской школе, такого, чтобы учащихся кормили, не было. Он так воодушевленно, с такой гордостью, рассказывал о своём детище, что даже Катин отец, человек спокойный и хладнокровный, заразился его восторгом — сверкал глазами из-под своих широких бровей и приговаривал:

— Ну, вы и напридумывали! Ну, и дела!

А Катя, украдкой бросая на мужчин взгляды, не могла понять, как такое вообще быть могло — несколько месяцев назад, при их первой встрече Виктор Антонович казался ей некрасивым, отвратительным даже! А сейчас она видела перед собой очень приятного, пусть и не идеальной красоты, совсем ещё не старого мужчину. Тогда, зимой, он казался щуплым и совершенно немужественным, а сейчас оказалось, что он сухощав, но хорошо сложен… И руки у него красивые — с тонкими, музыкальными пальцами. И губы у него чувственные, легко складывающиеся в озорную улыбку.

Катя с отцом были приглашены к столу, где, казалось, мужчины так увлеклись беседой, что вовсе не замечали Катеньки. И ей было от этого обидно и ей хотелось, чтобы… Чтобы и с ней беседовали, чтобы и на неё смотрели! Чтобы он смотрел на неё так же, как там, в классе — восхищенно и радостно. Но он не смотрел…

А потом, когда отец решил ехать домой, обговорив, наверное, все дела, Виктор Антонович вдруг обратился к ней:

— Катя, можно с вами поговорить? Фёдор Игнатьевич, разрешите?

Отец согласился и вышел из класса, в который Радулов привёл их, чтобы показать парты, подобные которым хотел заказать на фабрике Малейкиных.

Они остались вдвоем. И Кате вдруг стало неловко, словно она должна была что-то сказать или сделать сейчас, но и представить не могла, что именно! Она подошла к широкому окну и стала смотреть вдаль, на лошадь, одиноко гуляющую на чуть зелёном лугу, лишь бы только не встречаться с его пытливым взглядом.

Виктор долго молчал. А потом внезапно подошел к ней сзади и… обнял обеими руками за плечи!

— Катя-я, — глухо выдохнул в её волосы на затылке.

Сердце в груди забилось заполошно и яростно, так и стараясь выпрыгнуть на свободу! И Катя больше не видела ничего вокруг — ни класса, ни неба, ни лошади, ни зелени, едва-едва пробивающейся на лугу. Только сильные мужские руки, в закатанных до локтей рукавах белой рубахи…

Исчезли детские голоса, только недавно хором певшие Закон Божий в соседнем классе. Катя слышала только частые удары его сердца в свое плечо.

— Ка-атя, — повторил он. — Ты приехала… ко мне?

Она хотела кивнуть, признаться — ведь к нему, к нему ехала — это было правдой! Но некстати подумалось, что Он к ней после того случая на балу больше не приходил, а значит, возможно, сейчас она противна ему, возможно больше у него нет к ней чувств! И стало больно и горько! И как-то забылось даже, что, наверное, если бы ничего не чувствовал, не стал бы обнимать…

— Нет! Я… Я школу посмотреть хотела, — зачем-то обреченно и с горечью соврала она.