Тигана - Кей Гай Гэвриел. Страница 117

— Музыканты, — с презрением сказала сидящая в кресле женщина сыну. — Замечательно. Ты пришел сыграть для меня? Показать мне, как искусно владеешь столь важным мастерством? Облегчить материнскую душу перед смертью? — В ее тоне было нечто почти невыносимое.

Но Алессан не пошевелился, хотя теперь он тоже побледнел. Но ничем иным не выдал своего напряжения, кроме, возможно, слишком небрежной позы, преувеличенной демонстрации спокойствия.

— Если это доставит тебе удовольствие, матушка, я для тебя сыграю, — тихо ответил он. — Помню, было время, когда музыка действительно доставляла тебе удовольствие.

Глаза женщины холодно блеснули.

— Тогда было время музыки. Когда мы правили. Когда мужчины нашей семьи не зря назывались мужчинами.

— О, я знаю, — немного резко ответил Алессан. — Истинные мужчины и восхитительно гордые, все. Мужчины, которые в одиночку бросились бы на штурм крепости Кьяры и убили Брандина давным-давно, тот бы умер от одного страха перед их яростной решимостью. Мать, неужели ты не можешь оставить эту тему в покое даже сейчас? Мы последние из нашей семьи, мы и не разговаривали уже девятнадцать лет. — Его голос изменился, смягчился, стал неожиданно смущенным. — Разве нужно продолжать этот спор, неужели мы не можем поговорить о чем-то другом, не так, как в письмах? Неужели ты пригласила меня сюда просто для того, чтобы еще раз сказать то, о чем писала столько раз?

Старая женщина покачала головой. Суровая и надменная, неумолимая, как смерть, которая пришла за ней.

— Нет, не для этого, — сказала она. — Во мне осталось не так много дыхания, чтобы попусту его тратить. Я призвала тебя сюда, чтобы обрушить на твою голову проклятие умирающей матери.

— Нет! — воскликнул Дэвин раньше, чем смог сдержаться.

В ту же секунду Данолеон сделал широкий шаг вперед.

— Миледи, нет, — произнес он, и в его низком голосе прозвучало страдание. — Это не…

— Я умираю, — резко перебила его Паситея брен Серази. — На ее щеках горели пятна неестественного румянца. — Я больше не обязана слушать вас, Данолеон. И никого вообще. Ждите, говорили вы мне все эти годы. Будьте терпеливы, говорили вы. Но больше у меня нет времени для терпения. Через день я умру. Меня ждет Мориан. У меня не осталось времени ждать, пока мой трусливый сын носится по всей Ладони и играет песенки на свадьбах у простонародья.

Раздался диссонирующий звук струн арфы.

— Это несправедливые и невежественные слова! — воскликнул стоящий у восточного окна Эрлейн ди Сенцио. И замолчал, словно пораженный собственным взрывом. — Видит Триада, у меня нет причин любить вашего сына. И сейчас мне совершенно ясно, откуда у него это высокомерие и пренебрежение жизнями других людей, всем, кроме его собственных целей. Но если вы называете его трусом-только за то, что он не пытается убить Брандина Игратского, то, значит, вы умираете тщеславной и глупой женщиной. Откровенно говоря, меня это вовсе не удивляет, в вашей провинции!

Он откинулся на подоконник, тяжело дыша, ни на кого не глядя. В наступившем молчании Алессан наконец пошевелился. Его прежняя неподвижность казалась противоестественной, нечеловеческой, теперь он опустился на колени рядом с креслом матери.

— Ты меня и раньше проклинала, — мрачно сказал он. — Помнишь? Я прожил большую часть своей жизни в тени твоего проклятия. Во многих отношениях было бы легче умереть много лет назад: нас с Баэрдом уничтожили бы при попытке убить тирана на Кьяре. Возможно, наша попытка даже удалась бы, каким-то чудом. Знаешь, мы обсуждали это по ночам, каждую ночь, когда еще мальчиками жили в Квилее. Придумали полсотни различных планов покушения на острове. Мечтали о том, как нас будут любить и уважать после смерти в провинции, к которой благодаря нам вернется имя.

Его голос звучал тихо, его интонации почти гипнотизировали. Дэвин увидел, как Данолеон, с лицом, сморщившимся от нахлынувших чувств, опустился в другое кресло. Паситея оставалась неподвижной, словно мрамор, и такой же холодной и бесчувственной. Дэвин тихо подошел к камину, тщетно пытаясь унять дрожь. Эрлейн оставался у окна. Он снова тихо наигрывал на арфе, брал отдельные ноты и произвольные аккорды, а не играл какую-то одну мелодию.

— Но мы становились старше, — продолжал Алессан, и в его голосе зазвучала настойчивость, острая потребность быть понятым. — И однажды, в канун летнего солнцестояния, Мариус с нашей помощью стал королем Года в Квилее. После этого наши с ним разговоры стали другими. Мы с Баэрдом начали узнавать некоторые истины насчет власти и окружающем мире. И вот тогда для меня наступили перемены. В это время ко мне пришло нечто новое, оно нарастало и нарастало, мысль, мечта, более глубокая и значительная, чем попытка убить тирана. Мы вернулись на Ладонь и начали путешествовать. Да, в облике музыкантов. И в облике ремесленников, купцов, атлетов в год Игр Триады, каменщиков и строителей, охранников банкира из Сенцио, моряков на десятке различных торговых судов. Но еще до того, как начались эти путешествия, мать, еще до того, как мы вернулись на север из-за гор, для меня все изменилось. И стало наконец ясно, какой должна быть моя цель в жизни. Что необходимо сделать или попытаться сделать. Ты знаешь это, Данолеон знает; я написал вам много лет назад о своем новом понимании и умолял тебя благословить меня. Это такая простая истина: нам нужно захватить одновременно обоих тиранов, чтобы весь полуостров мог снова стать свободным.

Тут голос его матери, резкий, непримиримый, не прощающий, оборвал его страстную речь.

— Я помню. Я помню тот день, когда пришло письмо. И скажу тебе снова то, что написала тогда в замок этой распутницы в Чертандо: ты хочешь купить свободу Корте, Астибара и Тригии ценой имени Тиганы. Ценой самого нашего существования в этом мире. Ценой всего, что мы имели и чем были до прихода Брандина. Ценой мести и нашей гордости.

— Нашей гордости, — повторил Алессан так тихо на этот раз, что они едва расслышали. — О, наша гордость. Я вырос, все зная о нашей гордости, мать. Ты учила меня, даже больше, чем отец. Но я узнал и кое-что другое позже, уже мужчиной. В ссылке. Я узнал о гордости Астибара. О гордости Сенцио, Азоли и Чертандо. Узнал, как гордость погубила Ладонь в тот год, когда пришли тираны.

— Ладонь? — переспросила Паситея пронзительным голосом. — Что такое Ладонь? Клочок земли. Скалы, земля и вода. Что такое полуостров, чтобы мы о нем заботились?

— Что такое Тигана? — напрямик спросил Эрлейн ди Сенцио, и арфа в его руках смолкла.

Паситея бросила на него уничтожающий взгляд.

— Я думала, что пленный чародей должен это знать! — едко ответила она, желая ранить. Дэвин замигал, пораженный ее быстрой проницательностью; ей никто не говорил об Эрлейне, она пришла к этому выводу за считанные минуты по отдельным намекам.

— Тигана — это земля, где Адаон возлег с Микаэлой, когда мир был еще молод, и дал ей свою любовь и ребенка, и одарил божественным даром власти этого ребенка и всех, кто родился потом. А теперь мир проделал долгий путь после той ночи, и последний потомок этого союза находится в этой комнате, и все прошлое его народа ускользает из его рук. — Она наклонилась вперед, ее серые глаза сверкали, голос зазвучал громче, вынося приговор. — Ускользает сквозь пальцы. Он глупец и трус, и то и другое. Судьба каждого поколения, поставленного на карту, гораздо важнее свободы для полуострова!

Она откинулась на спинку, закашлялась, вынула прямоугольник голубого шелка из кармана одежды. Дэвин увидел, как Алессан привстал было с колен, затем остановился. Его мать сотрясалась от кашля, и Дэвин увидел, не успев отвести глаза, что шелк покраснел от крови, когда приступ прошел. Стоящий возле нее на ковре Алессан склонил голову.

Эрлейн ди Сенцио спросил с противоположного конца комнаты, вероятно, он стоял слишком далеко и не видел крови:

— Стоит ли мне теперь рассказать вам легенды о былом величии Сенцио? Или Астибара? Хотите послушать, я спою вам историю о том, как Эанна на острове создавала звезды из радости их любовной связи с богом? Вам известно, что Чертандо претендует на звание души и сердца Ладони? Вы помните Ночных Ходоков из горных районов, живших двести лет тому назад?