Муссолини и его время - Меркулов Роман Сергеевич. Страница 14

Австрийские и немецкие «камрады» распевали песни, спеша на фронт в поездах. Но что взять с «простых людей», если большинство левых партий Европы с оговорками, но солидаризировалось с собственным правительством? Так поступили почти все – кроме совсем незначительных социалистических фракций вроде партийных групп Владимира Ленина или Карла Либкнехта. «Второй Интернационал» не смог ни предотвратить, ни остановить войну.

И без того изрядно разочаровавшийся в своих, домашних, социалистах Муссолини получил новый удар – теперь от Интернационала. До этих событий он, как и многие другие в Италии, мог утешаться тем, что где-то есть более последовательные социалисты, чем у него дома, – теперь же иллюзии развеялись. Более того, все чаще слышались голоса о том, что Италии следует вступить в войну, – и эти голоса звучали не только справа, но и слева!

Итальянские республиканцы, к которым все более дрейфовали остальные левые, настаивали на том, что развернувшаяся война – это хороший шанс для Италии. Шанс, который не повторялся с 1859–66 гг. – разбить, идя в тени могущественных союзников, ненавистную австрийскую монархию и наконец-то закрыть давний вопрос объединения всех итальянцев в одном государстве.

Сторонники вступления Италии в войну на стороне Антанты объединились под общим названием «интервентисты» – пожалуй, при той пестроте политических взглядов, что наблюдалась в их лагере, менее широкая платформа была невозможна. Взгляды этих людей на внешнюю политику страны во многом перекликались с позицией ирредентистов, хорошо знакомых Муссолини по Трентино. Война против Австро-Венгрии, убеждали интервентисты, это справедливая война с любых точек зрения. Националисты приветствовали «освобождение итальянских братьев из-под австрийского сапога», а социалисты могли успокоить свою совесть тем, что борьба с «реакционной» монархией Габсбургов была бы борьбой революционной. Все это, разумеется, было бесконечно далеким от истины, но в те месяцы мало кто задумывался об объективности.

А пока что правительство Италии объявило о своем нейтралитете, несмотря на тридцатилетний статус союзника Германии и Австро-Венгрии. Виктор Эммануил III своим королевским словом гарантировал австрийцам и немцам «благожелательный нейтралитет». Стало очевидным, что итальянская дипломатия колеблется, желая примкнуть к победителю, но, в общем-то, решение не спешить со вступлением в войну было почти неизбежным. Воевать на стороне Центральных держав против Антанты Италия попросту не могла. Ее армия еще не оправилась от войны с турками, но главным было то, что выступать на стороне Австрии и Германии, в соответствии с прежними договоренностями, в Италии не желал почти никто, даже убежденные монархисты и клерикалы, чьи симпатии были на стороне католической Австрии и консервативной политической структуры Германской империи.

К тому же, несмотря на то, что к Франции у Италии было даже больше территориальных претензий, нежели к Австрии, французские кредиты сделали свое дело. Начиная с 90-х годов XIX века Париж не жалел денег и без особых проблем разрешал то и дело возникавшие во франко-итальянских отношениях напряженности финансовыми инвестициями, в то время как австрийцы полагались лишь на «союзническую лояльность». В то же время в Италии не без оснований считали Австрию более легкой целью, чем французов. Общественное мнение, помнившее о многочисленных и в основном неудачных военных кампаниях против Австрии в XIX веке, также было враждебно настроено против австрийцев.

А что же Муссолини? Он пока что не сдавался, не изменял своей совести настоящего социалиста. Пусть предают другие, а он останется на идеологически выдержанных позициях. Вплоть до середины октября 1914 года Avanti! бичует милитаризм, требуя, чтобы Италия оставалась нейтральной. На фоне заполонивших газеты призывов поддержать «латинскую сестру» Францию, ставшую жертвой «тевтонской ярости», пресса социалистов звучала как голос разума.

Это была позиция Итальянской социалистической партии, инициировавшей в дни первой битвы на Марне большой социологический опрос, высокопарно названный референдумом. Как и ожидалось, большинство респондентов выступили против войны. В общем-то результаты «референдума» вполне соответствовали действительному положению дел. Подавляющее большинство итальянцев воевать на чьей бы то ни было стороне решительно не желали, но что им оставалось делать, если внешнюю политику определяло правительство короля, а улицы и пресса постепенно попадали под влияние демагогов и политиков, призывавших к «великому походу» на Вену? Или даже не походу, а легкой прогулке, почти что и не войне.

Муссолини ядовито прошелся по призывам солидаризоваться с французами и Антантой в целом. Франция, заявил он на одном из организованных противниками войны митинге, всегда предавала Италию – кто может поручиться, что эта война станет исключением? Почему мы должны маршировать в одном строю с авторитарным царским режимом, колониальной Англией и французскими капиталистами, жаждущими реванша над Германией?

И все же Муссолини «изменил делу социализма» буквально месяц спустя после того, как были произнесены эти слова. Разрыв с «товарищами», как показало время, был окончательным и бесповоротным, по крайней мере, в части интернационализма, который с тех пор стал для него предметом особой ненависти. Что заставило его так радикально поменять свою позицию?

Дело было в общественной атмосфере. По мостовым уже шагали первые «фашисты» (из организации Fasci d’azione rivoluzionaria intervenista – «Союз революционного вмешательства») – пока еще это были «республиканцы за революционную войну». Французские и английские деньги делали свое дело. Как уже говорилось, итальянская пресса, еще вчера превозносившая мудрость нейтралитета королевства, с удвоенной силой начала призывать объявить войну «тирании Франца-Иосифа». Многие из наиболее ярких деятелей левого лагеря уже перешли в лагерь сторонников войны.

Бороться за сохранение нейтралитета до конца были готовы убежденные социалисты и… буржуазия – как промышленные и финансовые тузы, так и представители мелкого и среднего бизнеса. В неприятии войны с «тевтонами» объединились либералы и клерикалы – первые хорошо сознавали всю хрупкость итальянской государственной машины, недостатки ее вооруженных сил, общую экономическую и финансовую слабость королевства, а вторые не желали сражаться с католическим австрийским императором.

Итальянских промышленников и капиталистов с германскими государствами сближали общность экономических связей, нежелание наблюдать доминирование победоносной Российской империи на Балканах и в Восточном Средиземноморье, а Франции – в Европе и Африке. Стоит ли рисковать внутренней стабильностью Италии, задавались вопросом в таких кругах, ради националистического шума вокруг итальянцев Трентино? Которые, добавим, находились в намного лучших социально-экономических условиях по сравнению с «коренными итальянцами».

Как показало время, все эти опасения были справедливыми, но в последние месяцы уходящего 1914 года мало кто в Италии – да и во всей Европе – был готов прислушиваться к спокойным, выдержанным оценкам ситуации.

И Муссолини, при всем своем презрении опытного оратора и уличного вожака к настроению толпы, не мог не понимать, что общественное мнение начинает крениться, меняться в другую сторону. Как журналист, он очень хорошо ощутил, что на этот раз его газете противостоит не просто «лакействующая пресса» монархической и католической Италии, но еще и англо-французская дипломатия, подкрепляемая всей мощью своих стран.

Это были не «рахитичные» противники из итальянских правительств – за ними чувствовалась реальная сила. А Муссолини всегда хотел сражаться на стороне победителей. Он и в социализм-то пришел не столько от бедности или солидарности с убеждениями отца, но и просто потому, что в его родной провинции это было самым массовым политическим течением. И до начала Первой мировой войны Муссолини, как бы ни складывались его личные дела, всегда был с теми, кто считался людьми завтрашнего дня, людьми, которые были в центре общественного внимания и симпатий. Разве будущее не за социализмом? Муссолини верил в это – или убеждал себя, что верит.