Муссолини и его время - Меркулов Роман Сергеевич. Страница 56

Узнав о его смерти, Муссолини разрыдался, несмотря на присутствие посторонних, – для дуче, не доверявшего никому, кроме членов своей семьи, это было двойным потрясением.

Эдвига Муссолини, в отличие от Арнальдо, никогда не претендовала на участие в делах своего знаменитого брата. Будучи редактором одного из изданий и публицистом, она писала на далекие от политики темы. Дуче поддерживал младшую сестру, частенько публикуя свои статьи в ее журналах, и помогал продвинуться в карьере ее мужу, ставшему подеста.

…

Личная жизнь диктатора, безусловно, мало напоминала созданный пропагандой образ, но все же Муссолини нельзя было упрекнуть в жестокости и несправедливости по отношению к близким – явлению, весьма распространенному в частной жизни диктаторов. Он не был домашним тираном, искренне любил своих близких, и, если не акцентировать внимание на многочисленных амурных интрижках, то снявшего мундир и переобувшегося в домашние туфли Муссолини вполне можно назвать добропорядочным отцом большого семейства, бесконечно далекого от образов, созданных как фашисткой, так и антифашистской пропагандой.

Глава шестая

Корпоративное государство (1929–1934)

«Великая депрессия» и Муссолини. Теория и практика «корпоративного государства». Экономические достижения режима. Фашистская теория и агрессивная дипломатия дуче.

«Общенациональное признание» фашизма в 1929 году, как высокопарно называли чернорубашечники свою победу на мартовских выборах, стало не только наглядным свидетельством прочности режима, сумевшего завоевать себе поддержку широких слоев населения, но и поднимало неудобный вопрос о дальнейшей будущности правительства Муссолини. Разве Италия не была уже избавлена от угрозы «большевизации», не вернула свой внешнеполитический престиж и не восстановила внутренний мир? Фашисты давали положительный ответ на каждый из этих вопросов, а потому не настало ли время покончить с чрезвычайными полномочиями правительства и «временной диктатурой» фашистской партии? Муссолини и его противники не могли не знать, что классическая диктатура эпохи Древнего Рима была ограничена по времени и целям – и все помнили о том, что в свое время Римскую Республику сменила Империя. Да вот только монарх в Италии уже был.

Неужели «фашистская революция» должна была закончиться установлением еще одной «личной диктатуры», низводившей бы Италию до положения одной из «банановых республик» Латинской Америки? Однако, от своего рода «идеологической бессмысленности» дуче избавила «Великая депрессия» – мировой экономический кризис, начавшийся в октябре 1929 года с биржевого краха в США. Кризис, который многие разбирающиеся в экономике куда лучше Муссолини специалисты расценили если не как окончательную катастрофу, то как тяжелую болезнь всей капиталистической системы, – этот кризис дуче воспринял как предсмертные судороги «буржуазно-капиталистического уклада» западного мира XIX века, с его верой в прогресс, частную инициативу и либеральные ценности.

Так считал не только Муссолини. И советские коммунисты, и германские национал-социалисты, и даже значительная часть жителей демократических стран мира восприняли мировой экономический кризис в качестве наглядной иллюстрации к тезисам о «загнивающем Западе» или «бессильной демократии». В Германии вызванная Депрессией безработица стала для Гитлера трамплином к посту канцлера, а начавшиеся в СССР коллективизация и индустриализация, вместе с возвращением духа борьбы времен Гражданской войны, мобилизовали коммунистов, уже начинавших недовольно ворчать о «засилье нэпманов» и утрате «идеалов революции».

В Италии же Великая депрессия открыла дорогу тем фашистам, кто считал, что после «политической революции» нужно было создать что-то принципиально новое и в экономике, что-то свое, сугубо итальянское. Муссолини тоже искал «фашистский ответ» на вызовы времени – и нашел его.

Им стало так называемое «корпоративное государство», о котором в партии многие грезили уже давно. Еще в 1921 году партийная программа фашистов предусматривала в будущем создание «Национальных технических советов», призванных заменить собой и законодательные учреждения, и профсоюзы. В течении нескольких последующих лет была заложена правовая основа предполагаемого синтеза политической диктатуры и государственного регулирования социально-экономических вопросов, было и создано министерство корпораций, и все же вплоть до 1929 года практических шагов в этом направлении фашисты фактически не предпринимали. О необходимости скорейшего создания собственной экономической альтернативы капитализму и социализму много говорилось, особенно среди радикальных членов партии, более близким к Фариначчи или Бальбо, нежели к «слишком умеренному» дуче, но мало делалось.

Сам Муссолини мог сколько угодно хвастать своим глубоким знанием экономики, но в действительности почти ей не интересовался, даже когда еще был одним из руководителей итальянских социалистов и главным редактором «Avanti!». Будучи поклонником трудов Жоржа Сореля, молодой Муссолини вполне разделял ненависть француза к буржуазии, либеральной демократии и капитализму в целом, но в первые годы после «марша на Рим» фашистское правительство не рискнуло препятствовать «естественному оздоровлению» экономики. В начале своей карьеры государственного деятеля дуче хватало мудрости для того, чтобы не мешать своим талантливым сотрудникам, таким, например, как министр финансов Альберто де Стефани, вывести Италию из состояния послевоенного кризиса и коллапса, наступившего в 1919–1922 годах. Либерализация экономики оправдала себя – вместе с уменьшением государственных расходов возрастали темпы экономического роста. Партийные декларации о корпоративном будущем Италии оставались мертвой буквой.

Время показало, насколько легкомысленно Муссолини оценивал достигнутые его министрами успехи. Он воспринял их как нечто само собой разумеющееся. И разве оздоровление социального положения не свидетельствовало о примате политики над экономикой? Едва только фашистское правительство взялось за дело, как бюджет Италии начал наполняться, а безработица в стране сократилась. Требовались ли иные доказательства, что руководство экономикой вполне по силам фашистской партии? Так, «финансовый гений» фашистской Италии де Стефани потерял свое влияние на Муссолини задолго до 1929 года, попытавшись однажды оспорить одно из «озарений» дуче, к которым тот с годами апеллировал все чаще. Преисполненный уверенности в собственных способностях диктатор предпочитал иметь дело с послушными исполнителями – и строптивого профессионала де Стефани заменили такие сервильные министры экономики, как Джузеппе Вольпи и Паоло ди Ревель.

Столь упрощенный подход был чреват опасными последствиями даже в «золотые 20-е»; когда же из-за Атлантического океана подул холодный ветер Великой депрессии, то Муссолини, еще недавно говоривший о том, что капитализм просуществует еще по меньшей мере несколько сотен лет, пришел к выводу, что вслед за либеральным государством умирает и либеральная экономическая модель. Та удивительная легкость, с которой дуче отказался от прежних заявлений, объясняется очень просто – не имея по-настоящему твердых взглядов и потеряв веру в будущее капиталистической системы, Муссолини инстинктивно постарался распространить свою диктатуру и на экономику, действуя с напористостью дилетанта и самоуверенностью привыкшего к постоянным успехам политика.

Он и прежде терпел своих либеральных сотрудников лишь потому, что они обеспечивали стабильный рост итальянской экономики, теперь же, когда их принципы, по мнению дуче, оказались несостоятельными, Муссолини больше не нуждался в их помощи: как сформулировал это первый руководитель министерства корпораций Джузеппе Боттаи, «несовместимы с фашизмом либералы в политике, но также и либералы в экономике». И в самом деле, порицать либеральную буржуазию, одновременно полагаясь на советы либеральных экономистов, декларировать свободу экономических отношений, невмешательство государства в частный сектор, при этом последовательно укреплять режим политической диктатуры, – все это казалось слишком противоречивым даже для такого оппортуниста, как Муссолини.