Клич - Зорин Эдуард Павлович. Страница 64

…Отца судили в Москве в закрытом заседании. Нам разрешили встретиться лишь после вынесения приговора, и то ненадолго. Пять лет каторги и последующая ссылка. Но он выглядел бодро, даже шутил. Спрашивал о Дымове. Но я ничего не могла ему сказать. "Не волнуйся, он не арестован, — успокоил меня отец. — Я бы об этом непременно узнал".

Здесь все только и говорят, что о войне. Вчера проснулась от сумасшедшей мысли: почему я здесь? Мне следует быть рядом с Дымовым. Узнала от знакомых: в случае открытия военных действий, будут нужны и сестры милосердия. Думала об этом остаток ночи и весь следующий день…

…Вчера снова была в Москве. Мне рассказали, что отца и Дымова выдала моя подруга Поливанова. Но не умышленно, просто проболталась по легкомыслию. Говорят, она и сама пострадала. Бросила курсы, живет у матери под Пензой, друзья отвернулись от нее.

Подтвердилось: санитарные отряды на случай войны — это вполне серьезно. От Дымова ни строчки. Вчера ходила на могилку дедушки, разгребла снег, поплакала. Газеты полны тревожных сообщений…"

51

Полковник Самохвалов сдержал свое слово: через день Бибиков был переведен из Петропавловской крепости на Шпалерную. Вскоре ему было предъявлено и обвинительное заключение, пестревшее подтасовкой фактов и показаниями подставных лиц.

Бибиков заявил протест, потребовал прокурора, но его не выслушали. Ничего другого, как только ждать суда и окончательного приговора, ему не оставалось.

Дом предварительного заключения, или ДПЗ, как его называли для краткости, представлял собой образцовую по тому времени тюрьму, но обладал одним весьма существенным изъяном, доставлявшим начальству немало хлопот, — весь он простукивался и прослушивался от фундамента и до крыши. Для заключенных, естественно, это было ниспосланным свыше благом. Трудно поверить, но дело доходило даже до того, что в тюрьме было организовано несколько клубов: дискуссии велись при помощи труб, которые проходили с верхнего и до нижнего этажа. А разносившие пищу уголовники использовались в качестве почтальонов.

Словом, если бы не решетки на окнах и плохая пища, Бибиков назвал бы свое положение весьма и весьма сносным. Правда, писем ему получать было не от кого и дискутировать не с кем; однако же, пристраиваясь вечером у трубы, он слушал других, что вносило в его жизнь хоть какое-то разнообразие.

Но однажды призыв был обращен прямо к нему: неизвестный собеседник вызывал Бибикова.

Сначала Степан Орестович усомнился в правильности своей догадки и решил, что ослышался, однако голос требовательно повторял:

— Би-би-ков! Би-би-ков!

Он откликнулся.

— Степан Орестович? — уточнил голос.

Бибиков подтвердил.

В трубах гудели посторонние звуки, слышались отдаленные всхлипывания и крики: тюрьма жила по своему обычному дневному расписанию.

— Ночью… Слушай меня ночью, Бибиков! — едва донесся до него голос друга.

Друга? Степан Орестович упал на койку и прикрыл глаза.

Неужели Дымов? Тоже схвачен? Но его голос он бы узнал из тысячи.

"Спокойно, спокойно", — одернул себя Бибиков. Дымов бежал, и это бесспорно. В предъявленном обвинении имя его не фигурировало… Но кто же?

День тянулся мучительно долго. Бибиков ходил по камере, считая шаги: двести пятьдесят, двести пятьдесят один… В зарешеченном окне — квадрат сумрачного петербургского неба. Пятьсот двадцать три, пятьсот двадцать четыре… На стену упал красноватый солнечный зайчик, и сразу же камеру окутала густая и вязкая мгла…

Загремели засовы.

— Ужинать…

Наконец-то! Баланда обжигала рот, была, как всегда, жидкой и пресной, но Бибиков не почувствовал ее вкуса, отодвинул миску и снова двинулся по камере: семьсот девяносто пять, семьсот девяносто шесть…

За решеткой в белесом тумане вспыхнули газовые фонари. Трубы выплеснули еще несколько голосов и стихли. Тюрьма погрузилась в ночное безмолвие.

— Бибиков!

Степан Орестович вздрогнул и прильнул к трубе:

— Я слушаю!

— Меня попросили связаться с вами.

— Кто?

— Неосторожный вопрос, — сказал голос.

Бибиков молчал. Теперь он взвешивал каждое слово.

— Вы меня слышите?

Даже если это провокация, думал Бибиков, терять все равно нечего: дело его закрыто, со дня на день будет вынесен приговор — чего же опасаться?

— Почему вы молчите? — встревожился незнакомец.

— Я думаю.

— Вам уже предъявлено обвинение?

— Да.

— Значит, мы не должны терять времени. Дело, о котором пойдет речь, для вас очень важно. Будьте осмотрительны. — Незнакомец намекнул Бибикову, что ничему не следует удивляться, надо лишь в точности выполнять то, что ему посоветуют. — Мужайтесь, — сказал незнакомец на прощание, — друзья помнят о вас…

Утром один из уголовников, принесший в сопровождении дежурного завтрак, незаметно передал ему свернутый в трубочку листок папиросной бумаги.

Бибиков развернул его. Это была записка от Крайнева.

52

Планы освобождения Бибикова, которые строили Щеглов и Крайнев, были один фантастичнее другого. Но это их не останавливало, а только сильнее подстегивало воображение. Установить связь с заключенным в Петропавловской крепости Владимир Кириллович не сумел, но, когда Бибикова перевели на Шпалерную, все неожиданно быстро встало на свои места; необходимо было продумать только детали…

Внезапный арест Петра Евгеньевича, о котором Крайневу тут же стало известно, едва не расстроил их планы. Событие это могло означать все, что угодно, но больше всего Владимир Кириллович опасался доноса. Поэтому некоторое время понадобилось на то, чтобы навести справки. Это оказалось непросто и потребовало большой изобретательности, но в конце концов все выяснилось окончательно: Щеглов был схвачен не по доносу, а в силу нелепого стечения обстоятельств. Ни о каких его связях в Петербурге и Москве Третьему отделению так и не стало известно. На допросах Петр Евгеньевич молчал, и Крайнев решил, что оттягивать дело с освобождением Бибикова не только бессмысленно, но и опасно. По горячности своей он даже задумал было организовать побег и Щеглову и даже связался с ним, но тот решительно воспротивился, не желая подвергать риску уже наладившееся предприятие. С ним согласились и товарищи из-за границы. "Ваши корреспонденции нам очень дороги, — сообщали они Крайневу, — но оставаться и далее в Петербурге считаем для вас опасным. Устроив побег Бибикову, попытайтесь в случае открытия военных действий наладить регулярную присылку материала с театра войны. Для связи обратитесь в Одессе к адвокату Артуру Всеволодовичу Левашову. Что же касается Щеглова, то о нем позаботятся другие".

Крайневу сообщили также, что на Шпалерной сидит давнишний друг Бакунина, Олег Михайлович Громов, известный среди конспираторов под кличкой "Гром". Если передать ему записку, он сможет связаться с Бибиковым, используя для этого уголовников.

У "Грома" была разработана простая и надежная схема побега; предполагалось, что к нему присоединится и Бибиков. В Одессе их уже ждали надежные люди, которые должны были обеспечить безопасный переход через границу. Единственное, о чем не сообщили Крайневу, так это о том, как связаться с самим "Громом", потому что надзиратель, через которого до сих пор поддерживалась связь, был с повышением переведен в другую тюрьму.

По этой причине и заявился Крайнев в один из погожих дней к своему старому знакомцу — "шпику по вдохновению" — Евлампию Сидоровичу, частенько поставлявшему для фельетонов "горяченький" материален из жизни уголовного мира и блюстителей порядка. Заявился в совершенно общительном расположении духа, потому что, как он сказал, накануне у него был день рождения.

— С праздничком вас, Владимир Кириллович! — осклабился Евлампий Сидорович, предчувствуя, что день обещает быть веселым и даже, может быть, нетрезвым.