Вне правил - Гришем (Гришэм) Джон. Страница 4

Я беру листок и спрашиваю:

– И кто для вас будет врать сегодня?

Он ничего не отвечает и отходит назад к своему столу, за которым с напускной деловитостью, чтобы произвести впечатление на публику, совещается небольшая банда его помощников, сплошь в темных костюмах. Это самый значительный процесс за всю их жалкую карьеру в таком захолустье, и они вдруг оказались на первом плане. Мне часто кажется, что все сотрудники офиса окружного прокурора, способные ходить, говорить, носить дешевый костюм и новый портфель, собрались за этим столом, чтобы добиться торжества справедливости.

Судебный пристав зычным голосом извещает о появлении судьи, я поднимаюсь с места, судья Кауфман входит, и мы садимся. Гарди отказывается вставать в знак уважения к важной персоне. Сначала это не на шутку выводило его честь из себя. В первый день суда, который теперь кажется таким далеким, он рявкнул, обращаясь ко мне:

– Мистер Радд, вы не могли бы попросить своего клиента подняться?

Я так и сделал, но Гарди отказался. Это смутило судью, и мы позже обсудили случившееся у него в кабинете. Он пригрозил наказать моего подзащитного за неуважение к суду и держать его в камере до конца процесса. Я попытался поддержать его порыв, но проговорился, что столь чрезмерная реакция будет неоднократно упоминаться при апелляции.

– А что они мне могут сделать такого, чего еще не сделали? – резонно поинтересовался Гарди.

Вот почему каждое утро судья Кауфман начинает с гримасы крайнего недовольства и уничижающего взгляда, которыми испепеляет моего клиента, а тот, как правило, сидит, ссутулившись, на стуле и либо теребит кольцо в носу, либо кивает головой, закрыв глаза. Трудно сказать, кто из нас – адвокат или клиент – вызывает у Кауфмана большую неприязнь. Подобно всем остальным жителям Майлоу, он давно убежден в виновности Гарди. И, как и все в зале суда, ненавидит меня с самого первого дня.

Но это не важно. В нашем бизнесе друзья большая редкость, а вот врагами обзаводишься очень быстро.

Поскольку в будущем году Кауфману, как и Гуверу, предстоят выборы, он растягивает губы в фальшивой улыбке политика и приглашает всех собравшихся в зале суда присутствовать при установлении истины. На основании расчетов, проделанных мной как-то в обеденный перерыв, в зале имелись места для чуть более трехсот человек. За исключением матери Гарди и его сестры, все горячо молятся о вынесении обвинительного приговора и незамедлительной казни. Оправдать надежды общественности надлежит судье Кауфману. Он – тот, кто до сих пор разрешал свидетелям обвинения беспрепятственно лжесвидетельствовать. Такое впечатление, что он не хочет рисковать потерей даже одного голоса на выборах, а такое возможно, поддержи он хотя бы один из заявленных мной протестов.

Когда все рассаживаются по местам, вводят членов жюри. Их четырнадцать человек, они теснятся на скамье присяжных: двенадцать выбранных плюс двое запасных, если кто-то заболеет или проштрафится. Они не изолированы (хотя я и просил об этом), поэтому могут свободно возвращаться вечером домой и поливать нас с Гарди грязью за ужином. В конце каждого дня заседаний судья напоминает им, что они не имеют права обсуждать процесс ни под каким видом, но они начинают судачить о нем, едва оказавшись на улице. Их вердикт уже вынесен. Предложи им проголосовать прямо сейчас, не заслушав ни одного свидетеля со стороны защиты, они признают Гарди виновным и потребуют его казни. А затем вернутся домой как герои и будут рассказывать о процессе всю оставшуюся жизнь. Когда Гарди казнят, они будут испытывать особую гордость за свою решающую роль в торжестве справедливости. Они станут местными знаменитостями. Их будут поздравлять, останавливать на улице, узнавать в церкви.

Все так же слащаво Кауфман приветствует их, благодарит за исполнение гражданского долга, спрашивает, не пытался ли кто-нибудь связаться с ними и оказать давление. Это обычно обращает взгляды кое-кого из присутствующих в мою сторону, как будто у меня есть время и желание и нет мозгов, чтобы красться в темноте по улицам Майлоу, преследуя присяжных, чтобы подкупить их, запугать или заручиться их поддержкой. Теперь ни у кого не вызывает сомнения, что единственным мошенником в зале являюсь именно я, несмотря на множество грехов, совершенных противоположной стороной.

По правде говоря, будь у меня деньги, время и персонал, я бы действительно подкупил и/или запугал каждого присяжного. Когда штат с его безграничными ресурсами идет на клевету и постоянно мошенничает, он придает обману легитимность. В этой игре нет места честности. Тут нет справедливости. Для адвоката, пытающегося спасти невиновного клиента, нет другой реальной альтернативы, кроме как прибегнуть при защите к обману.

Но если адвоката поймают на обмане, он подвергнется санкциям со стороны суда, получит взыскание от ассоциации адвокатов штата или даже станет ответчиком по официальному обвинению. Если же на обмане поймают прокурора, то его либо переизберут, либо повысят. Плохого прокурора наша система не наказывает никогда.

Присяжные заверяют его честь, что все в порядке.

– Мистер Гувер, – обращается он к прокурору с торжественным видом, – пригласите, пожалуйста, своего следующего свидетеля.

Затем на стороне штата выступает фундаменталистский проповедник, превративший старое агентство по продаже автомобилей во Всемирный храм жатвы Господней и собирающий от толп адептов пожертвования на молитвенных собраниях, которые ежедневно устраиваются исключительно для этой цели. Я видел его по кабельному телевидению, и одного раза мне хватило с лихвой. Он тоже хочет получить долю славы и рассказывает, как однажды схлестнулся с Гарди на вечерней службе, устроенной для молодежи. По его версии, на Гарди была футболка с музыкантами группы, работающей в стиле хеви-метал, и неким сатанинским посланием, позволившим дьяволу незаметно проникнуть на службу. В воздухе разгорелась невидимая духовная битва между силами добра и зла, и Господь был этим очень опечален. Божественное провидение помогло проповеднику обнаружить в толпе источник зла, после чего он остановил музыку, подошел к Гарди и вышвырнул его из помещения.

Гарди возражает, что никогда даже близко не подходил к этой церкви. По его словам, за все свои восемнадцать лет он вообще ни разу не был в церкви. Его мать это подтверждает. В провинции семьи вроде той, где вырос Гарди, принято называть «абсолютно неверующими».

Какое отношение такие показания имеют к рассмотрению дела об убийстве, понять невозможно. Это смехотворно и граничит с идиотизмом. Если будет вынесен обвинительный приговор, то всю эту чушь года через два рассмотрит непредвзятый апелляционный суд миль за двести отсюда. Судьи там вряд ли будут намного умнее Кауфмана, но уж точно не такими ограниченными, что уже прогресс, и скептически отнесутся к показаниям болвана-проповедника о выдуманном им инциденте, якобы имевшем место за тринадцать месяцев до убийства.

Я заявляю протест. Он отклоняется. Я заявляю протест уже со злостью. Он со злостью отклоняется.

Гувер отчаянно стремится доказать причастность к делу сатаны. Судья Кауфман с самого начала дал этой версии зеленый свет, и теперь Гуверу все дозволено. Однако свет тут же переключится на красный, как только я начну вызывать своих свидетелей. Нам повезет, если удастся внести в протокол хотя бы сотню слов из показаний свидетелей защиты.

Проповедник имеет непогашенную налоговую задолженность в другом штате. Он не знает, что я это раскопал, и на перекрестном допросе у меня будет возможность повеселиться. Хотя это ничего не изменит. Жюри уже определилось с вердиктом. Гарди – монстр, чье место в аду. Их задача заключается в том, чтобы поскорее его туда определить.

Гарди наклоняется ко мне и шепчет:

– Мистер Радд, клянусь, я никогда не был в церкви.

Я киваю и улыбаюсь, потому как ничего другого мне не остается. Адвокат не может верить всему, что говорят его клиенты, но когда Гарди утверждает, что никогда не был в церкви, я ему верю.