Снежный ком - Чехов Анатолий Викторович. Страница 30

— Лучшие чувства ко мне или к моим полутора тысячам? — спросил папа. При этих папиных словах тетя Клопа чуть не задохнулась от гнева.

— Ах, так? — Глаза у нее чуть не выпрыгивали из-под бровей, волосы встали дыбом, как новый веник.

— Мила, что ты там копаешься? — шипела бабушка, в телефонную трубку. — Одевайся скорей!.. Эта рыжая ведьма покупает его за полторы тысячи! Да, да, сразу бери свидетелей!..

— У меня к вам тоже самые лучшие чувства, Клеопатра Сидоровна, — сказал папа, — но при чем тут тысяча пятьсот рублей?

— Мама! Что ты делаешь? Ты же все испортила! — вопила, выпрыгивая из себя, Наташка.

— Замолчи! — прикрикнула на нее тетя Клопа. — А вы думаете, — продолжала она, — можно обижать одинокую женщину?

— Такую обидишь, как же! Разве что в маске вратаря! — пробормотал молчавший все это время дядя Коля.

— Вы мне не ответили, Клеопатра Сидоровна, — строгим голосом сказал папа.

— Нет! Это вы мне ответите, Петр Яковлевич! За все! — еще больше повысила голос тетя Клопа.

Во время этой перепалки я все-таки успел взять у нее из рук коробку, в которой действительно сидел Павлик. Он поднял кверху мордочку так, что стали видны его длинные желтоватые резцы. Поблескивали бусинки-глазенки. Мелко дрожали усики, наверняка от радости, что мы снова встретились.

Нырнув из коридора в комнату, я поставил на пол коробку подальше от двери. Павлик тут же сел на задние лапки и принялся умываться, приводить свою шерстку в порядок.

— Да оставь ты его в покое! Отдай Клеопатре Сидоровне ее хозяйство, — с несвойственным ему раздражением крикнул мне папа. — А то она нам еще на полторы тысячи рублей иск предъявит!

— Ну уж за эти слова, Петр Яковлевич, — торжественно сказала тетя Клопа, — вы жестоко раскаетесь!

Наташка так и повисла на ней: «Мама! Мы же договорились!..»

— Ни о чем я с тобой не договаривалась! Отстань! — крикнула тетя Клопа. — А что это у вас такое?

Не успели мы остановить любопытную тетю Клопу, как она сдернула платок с клетки с попугаем.

Насидевшийся в темноте Жако обрадовался свету и таким «художественным словом» встретил нашу соседку, что та в первое мгновение оторопела, а потом взвизгнула от негодования и даже ногами затопала:

— Так вы еще и хулиганить? Птицу против меня настроили? Ах, Петр Яковлевич, Петр Яковлевич! Интеллигентный человек! Диссертацию пишете, а какой гадости попугая научили!

Я едва успел накинуть на клетку бабушкин платок и так держал его, чтобы кто-нибудь еще не раскрыл моего Жако.

Дядя Коля даже в затылке почесал.

— Много чудес на свете видел, — сказал он. — А такое не приходилось.

— Мама! — изо всех сил снова закричала Наташка. А та вдруг с полного крика перешла на самый спокойный тон:

— Ну так как, Петр Яковлевич, будете платить тысячу пятьсот рублей или сойдемся по-мирному?

— То есть как это «по-мирному»? — прислушиваясь к шагам на лестнице (дверь у нас была открыта), переспросил папа.

Я тоже узнал эти шаги, хотя к ним прибавились чьи-то еще.

Дверь распахнулась, и вошла мама в своих новых сверхмодных очках. Но она была не одна. С нею вместе, правда без очков, вошла «свидетельница» тетя Клара.

— Наконец-то, — сказала бабушка. — Я говорила! Я тебе говорила!.. — бабушку словно прорвало. — А теперь послушай!

Мама остановилась посреди коридора, сняла свои очки и спросила ледяным тоном:

— Что здесь происходит? И почему у нас столько народу?

— А ты вон лучше у него спроси, о чем они тут толковали, — тут же «подлила керосину» бабушка.

— Что это у вас? — спросила мама и, отстранив меня, сняла платок с клетки.

Жако и без того взбудораженный шумом и криком, перепуганный открыванием и закрыванием света, заметался в клетке и начал выдавать маме полной мерой все, что знал.

— Безобразие!.. Бедлам какой-то, — слегка побледнев, сказала мама. — И это при детях!

Я схватил клетку и, набросив на нее платок, нырнул вместе с попугаем за дядю Колю.

— Петр, что это значит? — таким голосом, каким она говорила со своими учениками, спросила мама. — Да как ты позволяешь?..

— А вот так! — неожиданно наклонившись к маме, ответил папа. — Да, да, да! — подтвердил он. — Я позволяю! Я уже давно всем позволяю! Слишком многое! Кстати говоря, и тебе!

— Да как ты разговариваешь со мной?

— Так, как ты того заслуживаешь! Как разговаривал бы Александр Македонский!

— Что за глупости? При чем тут Александр Македонский? И почему у нас эта женщина? — мама сделала пренебрежительный жест в сторону тети Клопы. Та изо всех сил сдерживалась, побагровев от натуги, стараясь не заорать как на базаре, чтобы не произвести плохое впечатление на моего папу. Но я-то видел, как ей хотелось поорать. Правда, крику было и без нее достаточно.

— Ах, «эта женщина»? — взвизгнула теперь и тетя Клопа. — А все платья, что на тебе, кто шил? Больше для тебя иглу в руки не возьму!

— И не надо! На мою фигуру и ребенок сошьет!

— Вот пусть этот ребенок и шьет!

— А с тобой, Петр, — угрожающе сказала мама, — мы еще поговорим!

И вдруг всех удивила Наташка. Она выскочила вперед, загородила собой моего папу и, торопясь, едва выговаривая слова, ляпнула:

— А вы… Вы… Пожалуйста, не кричите на Петра Яковлевича!..

— Это почему же я не могу кричать на Петра Яковлевича? Ты-то что суешься не в свое дело? Кто тебе разрешил?

— Он! Он мне разрешил! Дядя Петя разрешил мне называть его папой!

Наташка до слез закусила губу, но не уходила.

«Врет она! Ничего он ей не разрешал!» — хотелось мне крикнуть, но язык словно к горлу присох.

Я видел, как хищно блеснули глаза сдерживавшейся изо всех сил тети Клопы, какое у нее было выжидающее выражение лица.

Бабушкин нос-хоботок ощупывал всех подряд, и меня тоже. Только мама, много лет тренировавшаяся на ребятах в школе, сохраняла ледяное спокойствие.

— Ты сказала, что дядя Петя разрешил называть его папой? — переспросила она Наташку.

— Да! Да! Да! — завопила Наташка во весь голос и разревелась.

— Петр! Ты это не отрицаешь? — обернувшись к папе, тем же зловещим тоном спросила мама.

— Если ты уж до такой глупости додумалась, мне отрицать нечего, — сказал папа.

Я знал, что моего папу «завести» трудно. Но уж если он «завелся», его не остановишь.

— Тогда мне в этом доме делать больше нечего, — отрешенным тоном проговорила мама.

— Мила, не делай глупости, — очень спокойно сказал папа.

— Да! Да! Да! — три раза повторила мама. — Мне в этом доме, — повысила она голос, — делать больше нечего!.. Тебе только и остается, что надеть свою телогрейку!

Как раз этой фразой мама и выдала свою давнюю телогреечную боль.

— Убей, не понимаю, при чем здесь телогрейка!

— А при том, — едва сдерживая себя, сказала мама, — что ты как был, так и остался в ней, допотопное ты существо!

— И не собираюсь с нею расставаться! — уже всерьез разозлился папа. — Кстати, она и тебя выручала во время войны!

— Сейчас, слава богу, не война! — ответила ему мама.

— И еще не раз в жизни выручит! — не слушая ее, продолжал папа. — Если сама это не понимаешь, то хотя бы сыну не внушай!..

— Ну уж сына своего ты не трогай! — в запальчивости сказала мама. — Он и сейчас уже кое-что понимает!

— Сверх всякой меры! — возразил папа. — Настолько, что уж и не знаю, сын у меня или дочь?

— А что ты-то понимаешь? — совсем вышла из себя мама. — Надевай свою телогрейку и носи на здоровье! Вот и все твое понятие!

— И надену! И до тех пор ее не сниму, пока ты не поймешь, насколько сейчас неправа!

— И не снимай! — в крайнем раздражении сказала мама. — И обедай в ней, и спать ложись!.. А у меня все это… (она провела себе ребром ладони по горлу) вот уже где!.. Мама!.. Клара!.. Помогите, пожалуйста, собрать вещи!..

— Сейчас, деточка! Сейчас, родная!.. Ой, горюшко-то какое! Расколотил семью, окаянный!.. Матерщинник бессовестный! — запричитала, засуетилась бабушка, семеня в комнату впереди мамы и тети Клары.