Снежный ком - Чехов Анатолий Викторович. Страница 79

Мы начали сходиться.

Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не раздался рядом зычный голос капитана Куликова:

— Бросай оружие! Стрелять буду!

С другой стороны лужайки вышли из кустов два милиционера с пистолетами в руках.

Лялька ли сказала, где мы деремся, или капитан сам прибежал на шум, так или иначе помощь подоспела вовремя.

— Ларису видели? — крикнул я, боясь, что у парней есть еще сообщники.

— Тебе надо на перевязку, а не за Ларисой, — ответил Куликов. Он тут же защелкнул «браслеты» на руках Лорда и Барбоса.

Только теперь я глянул на свою пораненную финкой ногу и увидел, что левая штанина выше колена намокла от крови.

Но не рана волновала меня, а Лялька. Я не мог понять, почему даже сейчас, когда я спас и ее и Катю, может быть, от верной гибели, она крикнула: «Ненавижу?!»

Можно ли, услышав такое, на что-то надеяться? Стоило ли вообще после этого жить?..

Любимая…

Ляля исчезла и пропадала неизвестно где несколько дней. Командиру отряда Юре и девчонкам сказала, что уезжает в город, но я-то точно знал, в городе она не была: один раз видел ее косынку у Аполлинарии Васильевны, а другой — плащ у Клавдия Федоровича в его домашнем медпункте.

По всем разведданным, где-то в Костанове у Ляльки было убежище, куда она уходила, когда ей становилось невмоготу. Но вот где? Как найти Лялю? И что получится, если найду?.. Ничего хорошего… Я постарался представить себя на ее месте. Что ж, и правда, в Лялькиных глазах я самый ненавистный злодей. Все, что выстраивалось в ее далеко идущих планах, безвозвратно рухнуло. Новое ни с какой стороны не намечалось.

И все-таки я не мог поступить иначе не только ради себя, но главное — ради Ляли…

После драки с бандитами мне пришлось с недельку побыть в своей мастерской: Лорд довольно глубоко поранил бедро. Клавдий Федорович наложил четыре шва и порекомендовал не очень-то расхаживать по селу.

А когда я вышел из своего убежища, нос к носу столкнулся с Лялькой.

Я настолько обрадовался, что она жива-здорова (только выглядела, как после болезни), что забыл о всех наших бедах, и с восторгом стоял и смотрел на нее. Она, конечно, все это отлично заметила, но прошла мимо с таким неприступным видом, как будто вовсе и нет на свете такого человека, как Борис Ворожейкин… Так это же черт знает что! Вздуть бы ее хорошенько! Ну просто руки зачесались! Ходит, нос задрав, а самой от стыда, что с Темой якшалась, дома надо сидеть и не высовываться, чтобы пальцем на нее не указывали!.. Куда там! Разве признается?! Все у нее виноваты, только она права! Вот уж бабья порода: так и норовит все свалить с больной головы на здоровую.

Мне ничего не оставалось, как демонстрировать Ляльке такой же остракизм! Не замечать ее, и все! Но как не замечать, когда она у меня и ночью, и днем ни на минуту из головы не выходит…

Так прошло еще некоторое время, пока не наступил день, которого мы все, конечно, ждали и который должен был внести разнообразие в нашу трудовую размеренную жизнь.

В пятницу вечером на строительной площадке появился председатель колхоза и сказал нашему командиру Юре:

— Получили прогноз, дней через пять начнутся обложные дожди. За два выходных и три рабочих дня плачу, как за сверхурочные, а вы мне смахните и заскирдуйте сено в пойме у дальних островов.

Юра выразил по этому поводу некоторое сомнение:

— У нас большинство ребят из города, справятся ли?

— Кто не умеет косить, научим, — категорическим тоном ответил председатель. — Даю трех стариков в инструкторы. Скажи парням, пусть идут получать инвентарь. Завтра на рассвете по росе и за работу. Для сенокосилок место там неудобное, потому и убираем вручную…

Я был неподалеку от Юры и председателя, слышал весь этот разговор. Новость меня, конечно, обрадовала: может быть, на сенокосе удастся без свидетелей поговорить с Лялей. Я не мог поверить, что она всерьез меня ненавидит. Должна быть благодарна хотя бы за то, что спас от Кати-спекулянтки и ее бандитского окружения.

Ночью спал плохо. Перед рассветом, когда вечерняя заря поздоровалась с утренней и прошла багряным заревом по горизонту, я был уже на ногах и принялся поднимать ребят. А потом, несмотря на то что рана на бедре, заклеенная марлей, еще болела, бегал и старался больше всех, таская в машины косы, грабли и множество всякого имущества, оказавшегося совершенно необходимым нашему отряду.

Наконец мы разместились в грузовиках и поехали к дальним островам, где, как говорили жители Костанова, издавна славились заливные луга.

…Разогретый утренним солнцем пологий косогор от белесых полос скошенной травы казался расчерченным, как футбольное поле. В футболе такая разметка нужна для определения «положения вне игры», чтобы никто не забегал без мяча впереди своей команды. Ну а тут, на сенокосе, не очень-то забежишь, скажи спасибо, если успеваешь за остальными и не отстаешь…

Солнце поднималось уже к зениту, и срезанное косами разнотравье пахло так сильно, что от него кружилась голова, как будто мы пили легкое искристое вино, налитое в золотистые хрустальные бокалы.

Это сравнение аромата луга с молодым вином в золотистых бокалах само пришло мне в голову, но, честно говоря, было мне сейчас не до сравнений.

Вот уже пятые сутки я отмахиваю косой, да так, что и спина, и правое плечо, и подживающее бедро разламываются на части. Из-за этой не до конца поджившей ранки мне было труднее других, да еще из-за того, что шеренга парней с косами идет впереди, а шеренга девчат с граблями сзади. Чтобы видеть Лялю, мне приходилось поворачивать шею на сто восемьдесят градусов. А попробуйте-ка, поверните! Сам идешь вперед, а смотришь назад — шея отваливается!

Работу мы заканчивали, но за эти почти пять суток мне не удалось ни разу хотя бы поговорить с Лялей. И сейчас она, задумчивая и серьезная, ворошила граблями подсохшую траву, а в мою сторону даже не смотрела.

Луг в пойме у дальних островов был скошен и заскирдован. Поэтому поднимавшиеся на западе красноватые предгрозовые облака с куполами и башнями, таившими в себе заряды в миллионы электровольт, были теперь не страшны. Сено мы уже выхватили у матушки-природы, а то, что осталось, скосим сегодня, сгребем в копешки и укроем от дождя полиэтиленовой пленкой.

Я очень ждал сенокоса, чтобы объясниться с Лялей, но ничего путного из моих ожиданий не вышло. Завтра опять на стройку, а там при всех, да еще при таких дотошных девчонках, не очень-то и поговоришь.

И вот когда время уже подходило к обеду, я, ни на что не надеясь, поплелся по привычке мимо Ляльки (хоть взглянуть лишний раз) к ведрам с ключевой водой, стоявшим в тени кустов, и тут невольно замедлил шаги.

Разгоряченная работой Ляля была так хороша, что смотрел бы я на нее, смотрел и глаз не отрывал, так бы и погиб от жажды, прикованный к месту ее красотой.

С капельками пота на переносице, румяная и вся, казалось, напитанная солнцем, Лялька деловито и в то же время мягкими округлыми движениями переворачивала граблями сено, ловко переступая маленькими шажками.

Ветерок трепал ее цветастую ситцевую юбку и выбивавшиеся из-под косынки прядки волос. Кофточка в красный горошек и такая же косынка на голове с торчащим назад, словно накрахмаленным, хвостиком делали Лялю нарядной и даже праздничной.

Особенно мне нравились выбивавшиеся из-под косынки золотистые кудряшки, взметавшиеся на ветру венчиком вокруг головы. Но… Как и прежде, судя по выражению лица, ей было абсолютно все равно, нравится она мне или нет, переживаю я или не переживаю, работаю или не работаю, дышу или не дышу… Всем своим видом она как бы говорила: «Знать я тебя не знаю и знать не хочу!»

Работала она сосредоточенно и даже с девчонками своими не разговаривала, так, перебросится несколькими словами и опять молчит. А те, наверное, о чем-то догадывались и к ней с расспросами не приставали… И это — та самая Лялька, чей голос еще недавно был громче всех, потому что ей всегда хотелось задевать парней и девчонок, вышучивать ребят, да просто похохотать…