Комсомолец 3 (СИ) - Федин Андрей. Страница 15

Капитан многозначительно приподнял брови.

— В Горьком сейчас раскручивают очень серьёзное дело, — сказал он. — Но это я вам, Александр Иванович, говорю по большому секрету. Для того чтобы вы не переживали: Эдуард Белезов на свободе уже не окажется никогда, можете в этом не сомневаться, Александр Иванович. Так что забудьте о его угрозах. Хотя… нам всем очень повезло, что вам тогда удалось разозлить и разговорить этого человека.

Александров покачал головой.

— Ёлки-моталки, да из-за Белезова уже некоторые мои коллеги из Горького расстались с погонами! Ведь он вам не солгал тогда: за его преступления действительно осудили невиновных. Но только это… между нами, Александр Иванович. Я надеюсь, что эта информация не выйдет за пределы этого кабинета. Но есть и хорошая сторона у этого дела: некоторые хорошие специалисты благодаря ему, напротив, получат внеочередные звания.

Я заметил на лице капитана ухмылку.

— Мне тоже пообещали в апреле заменить на погонах мелкие звёздочки на звезду побольше, — сказал Александров. — Заверили, что это уже решённое дело — осталось дождаться лишь подходящей даты, чтобы приурочить к ней моё повышение в звании. Так что я уже без пяти минут майор милиции. А ведь тогда всего-то и сделал: передал ваши, Александр Иванович, свидетельские показания коллегам из Горького…

Вахтёрша громко охнула, увидев мою опухшую физиономию и подвешенную на груди руку. Схватилась за сердце, когда увидела плачевное состояние моего пальто (ехал до общежития на заднем сидении в одиночестве — люди в автобусе сторонились моей окровавленной одежды и пустого рукава, вздрагивали при виде моей побитой рожи). Потом сжала кулаки. И потребовала, чтобы я вызвал милицию. Я рассказал ей, что уже побывал в отделении, что мой обидчик сидит в камере, откуда обязательно отправится на скамью подсудимых. Заверил, что с рукой «всё нормально» — «простая царапина». Пообещал после душа заглянуть на чашку чая и поведать о своих приключениях. Отправился в комнату, где смог, наконец, рассмотреть себя в зеркале.

Своё отражение я видел и в больнице. Но взглянул на него лишь мельком — не приметил ничего особенно страшного. Однако теперь увидел себя во всей красе: с пластырем на лбу, с опухшим и посиневшим носом, с разбитой губой. Классический образец физиономии профессионального боксёра, проигравшего двеннадцатираундовый поединок по очкам. А ведь мне казалось, что Сан Саныч и бил несильно, и попадал кулаком по моему лицу нечасто. Я вновь потрогал языком зубы. Убедился, что те уцелели, не шатались. Прикинул, что именно расскажу завтра соседям по комнате. Решил, что не скрою от них правду. Вот только умолчу о том, в чьей квартире я провёл свой титульный поединок.

Пробитая ножом рука побаливала при движении (да и без движения — тоже). Но то была терпимая боль и «самая обычная», несравнимая с болью в сердце. Учёбе в институте она помешать не могла. Да и запланированному на следующее воскресенье походу к шахте «Юбилейная» не помешает (держать обрез смогу и правой рукой). А вот об игре на гитаре предстояло на пару недель позабыть, что меня не сильно и расстроило: не очень я и рвался устраивать девчонкам концерт (Пимочкина, Фролович и Могильный уже намекали, что я «мог бы», «должен» и «обязан» изобразить в честь праздника эстрадного артиста). Я отклеил ото лба пластырь — осмотрел царапину. «Ничего страшного, — вынес я вердикт. — До свадьбы заживёт».

В воскресенье вновь столкнулся со странностями брежневских времён: химчистки по выходным не работали. Казалось бы, именно по выходным у советских граждан появлялось время, чтобы отнести в чистку одежду. Но работники химчисток тоже были советскими гражданами. Воскресенье они так же, как и я проводили дома. И наверняка сожалели о том, что не могли в этот день попасть к… тому же портному, например, для примерки заказанного к празднику платья. Выслушал вчера от вахтёрши с десяток советов о том, как отстирать с пальто кровь. Вот только мне они не помогли. Уже с утра умаялся и измучил себя болью в руке. Решил, что всё же одену завтра для похода в институт старое пальто Комсомольца.

Готовился в воскресенье до вечера просидеть в одиночестве — до прихода Аверина и Могильного. Потому и удивился, когда в дверь комнаты постучали. Я сразу услышал этот звук. Потому что уже несколько часов сидел в почти абсолютной тишине, листал учебник немецкого языка (надеялся вздремнуть до прихода соседей по комнате, но сонливость всё не появлялась). Попытался понять, кто пришёл. Слава и Паша стучать бы точно не стали. Хотя, если Пашка всё же собирался наведаться к девчонкам в первый корпус, то вот-вот появится. Пимочкина или Фролович не дожидались бы разрешения войти — вломились бы в комнату сразу после ритуального стука. А больше наведаться ко мне было попросту некому — разве что кто-то ошибся дверью.

— Открыто! — сообщил я.

В комнату вошла Королева.

Глава 40

Нежина шагнула через порог уверенно — по-королевски. Взглядом отыскала меня. Я тут же заподозрил, что всё же уснул и сейчас видел сон. Потому что общежитие и тот мир, где жила Альбина Нежина казались мне разными вселенными (параллельными, не пересекавшимися ни в одной точке — до сегодняшнего дня). Нежина сняла с головы шапку из белого меха — симпатичную, не похожую на те, что носили другие девчонки с нашего курса (студентки так и не выведали, где Нежина такую приобрела — я предполагал, что пошила сама). И зашагала к моей кровати. В её походке и взгляде я не почувствовал никакой робости или неуверенности. Хотя другие девчонки растеряно вертели головой, впервые очутившись у нас в комнате.

— Значит, это правда, — сказала Альбина.

Она остановилась в двух шагах от моей кровати, рассматривала отметины на моём лице. Хмурила брови. Выглядела Королева уставшей (будто не спала ночью — отработала смену в больнице). И взволнованной. На ткани её пальто поблёскивала влага (видел, что сегодня утром пролетали нежданные в первый день зареченской весны снежинки). Влажно блестели Альбинины щёки и губы — благодаря мокрым следам от растаявших снежинок. А вот кончик носа девушки не побелел и не порозовел (опять я сравнивал Королеву с Пимочкиной!). Зато в свете лампы искрились заплетённые в косу волосы. Нежина смотрела на меня, не моргая, будто опасалась стряхнуть крохотные капли воды, что серебрились и на её ресницах.

— Ну и зачем ты к нам пошёл? — спросила Королева. — Знал ведь, что меня нет дома!

«Да уж, — подумал я. — Это точно не Пимочкина: жалеть меня Нежина не собирается». В глазах Королевы я не заметил того сочувствия, с каким смотрела бы на меня сейчас комсорг. Совсем по этому поводу не расстроился: ненавидел, когда вызывал в людях жалость. Альбина явно не намеревалась причитать, подобно Свете, и заламывать себе руки при виде моей распухшей физиономии. Напротив — мои раны её словно не расстроили, а разозлили (что меня тоже слегка удивило).

— За вот этим, — сказал я.

Показал девушке забинтованную руку, висевшую на марлевой повязке (вахтёрша перебинтовала меня вчера вполне профессионально — не хуже, чем это делали медсёстры в больнице). Пошевелил пальцами раненной руки — намекнул Нежиной, что «не всё так плохо, как выглядит». Играть на гитаре я бы сейчас, пожалуй, не стал (мало приятного в том, чтобы играть, превозмогая боль). Но пользоваться рукой я всё же мог (если бы захотел): пользоваться левой рукой было больно, но возможно.

— Что сказали врачи? — спросила Альбина.

Она смотрела на бинт. С интересом и любопытством — взглядом врача. Будто прикидывала: стоит лечить мою конечность, или лучше её сразу ампутировать.

— Сказали, что жить буду, — ответил я.

Нежина покачала головой. Словно усомнилась в правдивости моих слов. Не верила, что «буду жить»? Или усомнилась в том, что подобную фразу могли произнести доктора?