Вулканы, любовь и прочие бедствия - Бьёрнсдоттир Сигридур Хагалин. Страница 27

— Салка, родная, что это ты делаешь? Не забудь убрать за собой, положить каждый камень в свой отсек.

Она поднимает глаза, между бровями сосредоточенная морщинка:

— Я пытаюсь определить, это исландский шпат или горный хрусталь.

— Боже, какая милота! — восклицает одна из женщин и садится на корточки рядом с ней, ставит свой бокал на пол и начинает рыться в ящике. — Маленький геолог, совсем как мамочка. Нравится играть красивыми камушками?

Салка оскорбленно смотрит на нее: она не играет. Горный хрустать — это кварц, а исландский шпат — это кальцит. Это важно.

— Родная, все хорошо, — говорю я. — Это цеолит. Лучистый камень. Просто не забывай пересчитывать грани у кристалла. У исландского шпата их три, у горного хрусталя шесть. Ты со временем всему научишься.

— Очень милый домашний кабинет, — замечает еще одна женщина.

— Это мое логово, — я улыбаюсь извиняющейся улыбкой. — Иногда люблю поработать дома.

Не рассказываю им о жалобах мужа, что я просиживаю здесь все вечера, выходные, вместо того чтобы смотреть с ним «Netflix», кататься на велосипеде, ходить в ресторан, в кино или на концерты, или в швейный клуб встречаться с подругами. Не рассказываю, что у меня и подруг-то нет, и швейного клуба нет, что я общаюсь только с коллегами — людьми, которые понимают, о чем я говорю, переживают о том же, что и я, поднимаются со мной на ледники и вулканы и могут читать геологические слои и дайки как увлекательные детективы. Что, согласно всем общепринятым представлениям, я довольно-таки скучный трудоголик, но у меня понимающий муж, который купил мне этот шикарный дом с таким большим кабинетом, чтобы порадовать меня и обеспечить спокойную обстановку для работы.

— Клево! — говорит первая и встает с пола, чуть не теряет равновесие на своих каблуках, но опирается на письменный стол, смотрит на меня плавающим взглядом. — Повезло вам, что у вас все это есть. И муж замечательный, и детки чудесные, и дом красивый, и эта отличная работа — просто все идеально. Так ведь? — Она визгливо смеется: — Это ведь просто идеально, да, девочки?

— Все, Гюрри, — останавливает ее подруга и берет под руку, — давай-ка мы с тобой сядем, водички попьем!

Еда получилась вкусной: благодаря трем термометрам мясо вышло как следует подрумяненное снаружи и температурой шестьдесят один градус внутри; мы подаем его с зеленым итальянским соусом и маслом с приправами; картофель запеченный, с начинкой из шпината, масла и сыра камамбер; также мы подаем спаржу с обжаренным в масле миндалем, укропом и каперсами, салат из апельсинов, фенхеля и черных оливок; Кристинн орудует ножом для жаркого, а я разливаю в бокалы, и гости стонут и вздыхают от удовольствия.

Все просто идеально, и все же не могу избавиться от странного ощущения, что мой дом вдруг стал мне чужим, а я одна из гостей, которые болтают и смеются вокруг стола в столовой, вытирают с губ жир от жаркого и пригубливают вино «Châteauneuf-du-Раре» урожая 2015 года.

К полуночи они расходятся, болтовня и смех стихают. Мы собираем кофейные чашки и коньячные рюмки и загружаем первую партию в посудомоечную машину, а оставшееся подождет до утра. Открывается входная дверь, и входит Эрн — прямиком с вечернего дежурства, усталый, шапка темных волос лезет на глаза.

— Что здесь вообще творится! — грохочет он. — Что вы себе позволяете: устроили тут пьянство и распущенность, весь дом разгромить норовите, а меня предупредить забыли?

Я прыскаю со смеху и обнимаю его:

— Как смешно! Шутник ты мой! Но ты ходишь по тонком льду, ведь я тебя еще не полностью простила — помнишь?

— Знаю, — отвечает он, целуя мне макушку. — Но ты ведь полностью смирилась с тем, что я не пойду на геологический факультет?

— Ты уже взрослый. — Я не знаю, как отговорить его от этой глупой затеи. — Так что решай сам. Поезжай в Италию, посмотри, куда это тебя приведет. В худшем случае научишься готовить, смешивать годный «Негрони».

Улыбка сползает с его лица:

— Мама, я же на полном серьезе! Я же туда еду не тусоваться или что-нибудь в этом духе. Думаю, у меня это хорошо получится, у меня же полно идей.

— Три драгоценных года, — я качаю головой. — И создавать театральные декорации. Знаешь, я ведь тоже создаю декорации. Чтобы спасать жизни, предотвращать порчу имущества. Ты мог бы быть чуть попрактичнее.

— Анна! — встревает муж. — Прекрати. Ты его так не переубедишь. Пусть примет решение сам, без твоей указки. — Он хлопает сына по плечу. — Дружище, я доволен, что ты нашел свое место в жизни. Пора уже перестать болтаться без дела, поставить себе цель. А потом ведь ты всегда можешь передумать, начать заниматься чем-нибудь другим, если тебе больше понравится.

Эрн сбрасывает его руку:

— Вы меня всерьез не воспринимаете! По-вашему, это не работа. Ну погодите у меня! Я на алюминиевом заводе набрался кучу опыта. Умею обращаться с механизмами, с металлами и все такое; знаю, что к чему. И собираюсь сделать себе имя, буду работать в театрах в большом мире, создавать прекрасные вещи!

— Прости, — говорит его отец. — Я не то имел в виду. Это интересно, и у тебя наверняка получится.

Я смотрю, как они стоят друг напротив друга. Одинакового роста, а в остальном совершенно непохожие. Эрн мускулистый там, где его отец худощавый; он темноволосый, лохматый, небритый, его темные глаза пылают страстью, а отец встречает его своей водянисто-голубой мягкостью. Эрн — мой сын, внук своего дедушки, своего тезки; у него в крови — наука и огонь; не понимаю, как он может сам отрицать такую наследственность.

— Ну, папа с сыном, за один вечер мы это явно не обсудим. — Я снимаю фартук, связываю лямки и вешаю его на крючок, и вдруг на меня снова наваливается это ощущение чуждости.

— Все, иду спать, — сообщаю я, а по пути заглядываю к Салке.

Она лежит, свернувшись в клубочек под одеялом, темные пряди разметались по белой подушке. Ее дыхание едва слышно, но черные ресницы над закрытыми глазами подрагивают: моему ребенку снятся сны. Она что-то крепко сжимает в руке; я осторожно разжимаю кулачок: это оливин величиной со спичечный коробок, красивого зеленого цвета, и грани кристалла такие гладкие, что при первом взгляде напоминают бутылочное стекло. Обломок вечности, вознесшийся из глубин и угодивший в коллекцию моего отца, сейчас лежит в ладони дочери и навевает ей сны; теплый и мягкий на ощупь, как живое существо. Я снова сгибаю ее пальцы вокруг минерала и целую кулачок:

— Спи, карапуз, приятных снов, я тебя люблю.

Европейский исследовательский совет

Кому: [email protected]

От: [email protected]

Тема: Снимок извержения Кедлингарбаус № 13

Уважаемая Анна!

Спасибо за общение, было очень приятно встретиться с Вами, поговорить с Вами, потанцевать с Вами. Я хочу сообщить, что выставка закончилась и фотографию можно забирать. Могу привезти ее, если Вам так удобнее. Тогда Вы, может быть, смогли бы показать мне, где повесили другую фотографию, на которой Вы в самолете? Надеюсь, Вы ею довольны, она произвела на Вас неплохое впечатление. Мне она нравится.

Ваш Тоумас

Перечитываю мейл, собираясь отвечать, но не знаю, что написать. Закрываю программу, затем снова открываю, приглаживаю волосы, удивительно, что нервничаю. Приятно потанцевать, он хочет, он надеется, ему она нравится — моя фотография! Может, стоит показать, где я держу ее: провести его в подвал-прачечную, выкопать ее из-под рождественских скатертей в бельевом шкафу?

Я вскакиваю и описываю круг по моему университетскому кабинету, разворачиваюсь и иду в обратную сторону. Вижу себя в старом мамином зеркале: оно показывает танцующую женщину, которую как будто ведет ее собственное тело. Рабочие ухмыляются, крестьянки шушукаются и хихикают: ей пятый десяток, на ней удобные практичные домашние туфли и одежда, подходящая для университетского профессора, за спиной у нее полки прогибаются под тяжестью научных трудов и статей с ее именем, а она лучится, танцует, как пятнадцатилетняя, и в голове дурашливая резвость, вместо того чтобы посмотреть новую модель возможных движений магмы под горой Фаградальсфьядль.