Портреты - Кендал Джулия. Страница 40

На следующее утро меня разбудили голоса игравших в саду детей, запах жарящегося бекона и кофе – обычные приметы нормально текущей жизни. Я столько плакала накануне, что сейчас внутри у меня была пустота, словно из меня выкачали все силы. Я не спеша оделась и спустилась вниз, навстречу унылому дню, который будет тянуться, пока не придет время снова заснуть и ненадолго забыть обо всем. Человеколюбивая Пег обсуждала со мной только семейные новости, местные сплетни и делилась заботами о своем огороде, куда мы с ней и отправились. Видимо, она считала, что земля помогает вновь обрести энергию, а я выдергивала сорняки и трудилась как житель Трои, для которого не существует будущего. Да собственно у меня его и не было, во всяком случае такого, чтобы не было мне безразлично.

Гастону здесь было хорошо, и, казалось, он совсем забыл о событиях, которые предшествовали нашему отъезду из Сен-Виктора. Я видела его только во время ленча, перед тем как он убежал с близнецами и четырьмя соседскими мальчиками купаться. Я вполне могла понять его равнодушие к истории, которая заставила нас удрать из его деревни все для него было тут внове, и он, очевидно, представлял себе, что попал в волшебную пещеру Алладина, и воспринимал это с энтузиазмом юного существа, очутившегося в мире, который прежде был известен ему только по книгам. Ну и конечно, он не представлял себе всей серьезности дела, участниками которого были Макс и его тетя. Да и это скорее было бы для него вымыслом, а не реальной жизнью. Впрочем, я его очень хорошо понимала.

– Мадемуазель? – послышался за моей спиной его негромкий голосок, и я замерла, не выпуская из руки стручка фасоли, которую как раз собирала к обеду.

– Почему вы плачете, мадемуазель? – Я быстро вытерла слезы.

– Разве? Ну что ты, малыш. Я и сама не заметила. Наверное, сегодня в воздухе что-то не то, и у меня слезятся глаза. У меня жуткая сенная лихорадка.

– Не надо стесняться, мадемуазель. Вы можете мне сказать. Это все из-за месье Макса?

Я кивнула. Надо было мне сразу сообразить, что с ним бесполезно притворяться. Я опустила голову, чувствуя в горле комок.

Гастон встал рядом со мной на колени и взял у меня корзинку.

– Он сделал что-то плохое, да?

– Похоже, что так, Гастон. Наверное что-то очень плохое, и нам с тобой лучше с ним не встречаться.

– Я подозревал. Я думал об этом очень много. Трудно поверить, что месье не хороший человек, но иначе вы бы не стали меня увозить и так беспокоиться. Я все рассказал близнецам, и пусть он только попробует приехать, – мы ему такое устроим! Они тоже вас любят, мадемуазель. Мы не дадим вас в обиду.

– Спасибо тебе, Гастон, – сказала я, вопреки здравому смыслу тронутая этим признанием.

– Мадемуазель, я еще кое-что хотел вам сказать. Я не люблю мою тетю Жозефину, но, понимаете, я за нее боюсь. Месье был ужасно на нее сердит. Я... думаю, не позвонить ли нам ей. Надо узнать, все ли у нее в порядке. И может, она нам скажет...

– Малыш, – я почувствовала, что у меня трясутся руки, – малыш, послушай меня...

Его глаза расширились, а его быстрый ум тут же сумел сделать выводы:

– Ой, нет, мадемуазель. Вы что-то знаете? Очень плохое? Поэтому вы меня так быстро увезли?

Я снова молча кивнула, стараясь собраться с мыслями, но Гастон опередил меня.

– Тетя Жозефина умерла?

– Да, – ответила я тихо. – Боюсь, что так. Мне сказали твои родители.

– Это что, сделал месье Макс? – его глаза возбужденно заблестели.

– Не знаю, Гастон. Полиция считает, что она упала с лестницы и сломала шею...

– Нет, мадемуазель, я так не думаю. Я же сказал вам, что он был ужасно злой и грозился ее убить. – Он не смотрел на меня. – Этого не могло бы случиться, если бы я не струсил и не сбежал.

– Ну что ты, малыш! Ты не должен так думать, ни в коем случае не должен. Я... я думаю, это все произошло, когда ты еще был там. – Я бы не стала ему этого говорить, но он бы все равно догадался сам, а я не могла допустить, чтобы он считал себя виноватым.

– Значит, когда я был там? Когда он тряс ее, мадемуазель?

– Возможно. Мы не знаем.

– Но если бы я не прятался, то он бы так не сделал. Разве нет?

– Гастон, я не представляю, что бы помогло предотвратить это ужасное преступление. Ты правильно сделал, что убежал, он мог... мог и тебя не пощадить.

– Еще чего, – возмутился Гастон. – Пусть бы только попробовал. Я бы ему задал, он бы сам пустился от меня наутек! – И тут он расплакался.

Потом мы долго с ним разговаривали, и я думаю, что он по-своему сумел все понять, но у меня просто сердце разрывалось, когда я видела, до чего он огорчен, тем более еще совсем недавно он так здесь всему радовался. То, что началось для него как восхитительное приключение, превратилось в ужасную неприятность, подобно тому, когда надкусив чудесное румяное яблоко, вдруг находишь в нем червоточину. Но он все же держался лучше, чем можно было ожидать, и только засыпал меня вопросами. Я постарался ответить на них, ничего не скрывая, кроме обстоятельств, связанных с его настоящими родителями. С моей стороны было бы несправедливо поступить иначе, тем более Гастон так и так сам о многом догадался. Он сумел с помощью собственной логики прийти к тому, о чем теперь от меня услышал, и, надо признать, его версия того, что произошло между Максом и Жозефиной, была поразительно близка к истине.

– ...Понимаете, мадемуазель, я сразу догадался, что моя тетя была влюблена в месье Макса. А он совершил убийство, про которое они разговаривали, и она убежала от него, потому что боялась за свою жизнь. Потому-то она и не любила иностранцев, и еще художников, ведь они напоминали ей про его делишки.

– Да, Гастон. Ты, наверное, прав, – согласилась я, в очередной раз поражаясь его сообразительности.

– Правда, по-моему, моя тетя совсем не подходила месье. У него вкус гораздо лучше.

Я покраснела до корней волос.

– Извините, мадемуазель, но это правда. Хотя я больше не люблю месье и думаю, он меня тоже. Я ведь все видел и могу рассказать полиции.

– Конечно, солнышко. Но понимаешь, в чем дело, – мы ничего не знаем наверняка. И я хочу сделать все возможное, чтобы случайно не обвинить Макса в том, чего он не делал.

Гастон нахмурился, обдумывая то, что услышал. Потом он сказал:

– Думаю, вы хотите так поступить, потому что любите месье Макса. Я это понимаю. Я подожду, пока вы решите сами.

– Спасибо, Гастон. Я ценю твое доверие, даже очень. Помнишь, что ты однажды сказал Максу насчет того, что видеть надо сердцем?

– Да, мадемуазель, помню. .

– Вот и мне надо суметь, чтобы знать, как поступить.

– Я помогу, – пообещал он.

Вудбридж – огромный старый дом, со множеством совершенно бесполезных потайных переходов и запутанных коридоров. Правда, пройдя по ним, в конце концов оказываешься в местах весьма практичных, вроде кухни или верхнего чулана для сушки белья. Здесь жили три поколения семьи Льюиса, и ему доставляет большое удовольствие то, что его сыновья растут здесь, так же как рос он сам и его сестры, а до этого его отец. Я думаю, наличие четырех сестер приучило Льюиса чувствовать себя легко в женском обществе, и мне все эти дни было рядом с ним очень спокойно, за что я была ему очень признательна. А еще мне было приятно, что он обращается с Гастоном так же, как со своими мальчиками. В эту субботу он повез всех троих на рыбалку. Я в одиночестве сидела на лужайке возле входа. Пег уехала к друзьям, а я отказалась составить ей компанию. Я была рада тишине. Мне надо было успеть много прочитать, причем чтение не обещало быть приятным.

Льюис, как и обещал, не теряя времени начал действовать, и ему удалось получить протоколы судебных заседаний. Первой моей реакцией было попросить его самого просмотреть их – мне это занятие казалось просто непереносимым. Но он мягко, но настойчиво убедил меня, что я смогу обратить внимание на то, что он может пропустить, хотя он и собирался обязательно все прочитать после меня.