Завораш (СИ) - Галиновский Александр. Страница 14

…Или?

Конечно, инструменты не в счёт. Насос, несколько колб, старая медицинская книга — все это не представляло ценности. Как и его блокнот для рисования.

Тогда что? Содержимое колб?

Половина из них, должно быть, разбилась при падении.

Оглядевшись, он увидел всю ту же безжизненную пустошь, что и раньше. Сколько он уже в пути? Сутки? Двое? За эти часы, которые тянулись бесконечно, он стал даже привыкать к виду окружающего запустения.

Заглянув в повозку, он не смог обнаружить ничего, что могло бы ему пригодиться.

У него оставался единственный выход — попробовать отыскать следы повозки и по ним вернуться к особняку. Но этого не сделаешь ночью, придётся ждать рассвета.

Стремительно холодало. Энсадум с тоской подумал о небольшом костерке. Будь у него саквояж, где хранилась спиртовка с остатками горючей жидкости, спички и прочее, он мог бы разжечь огонь, пустив на дрова дерево с повозки… И даже побаловать себя кониной. Но чего нет, того нет.

Чтобы не замёрзнуть окончательно, он забрался в повозку и принялся ждать утра.

Обычно на работу практиками нанимались либо студенты-медики, которые почти всегда нуждались в деньгах, либо лишившиеся собственного дела врачи. Никто не стремился стать практиком, и для многих это была временная, грязная и в чём-то позорная работа.

Энсадум знал, что многие из его «коллег» стали практиками случайно. Некоторые были игроками и почти весь свой заработок тратили на то, чтобы отдать старые долги и завести новые. Другие употребляли белую смолу и в прошлом имели проблемы с законом. Кроме того, Энсадум знал, что почти все они промышляют продажей эссенции.

Стоимость нескольких капель того, что некоторые называли «эликсиром душ», равнялась недельному заработку рабочего в порту.

Что до самих практиков, то подобная деятельность служила неплохой прибавкой к жалованию. Вряд ли кто-то заметит недостачу одной — двух склянок. За все время пребывания в стенах Курсора, Энсадум ни разу не видел, чтобы ёмкости пересчитывались. С них даже не сметали пыль. Сотни подписанных этикеток с именами тех, чьи воспоминания хранились в законсервированном виде, попросту отвалились и истлели. Некоторые пожелтели и свернулись, надписи на них никто не обновлял, и в результате имена оказались утраченными.

Возможно, где-то и был каталог всего того, что хранилось в пределах Курсора, но Энсадум никогда не слышал о существовании такового.

Творить алхимию, способную превратить обычную кровь в волшебный эликсир, были способны лишь кураторы. Не раз другие химики и даже алхимики пытались воссоздать формулу превращения, однако мало кому удавалось хотя бы близко подойти к успеху.

Многочисленные попытки сделать это обращались десятками смертей. Людей находили лежащими в подворотнях, плавающими в городском канале, подвешенными за ноги в самых темных закоулках ремесленного квартала. Однажды обнаружили склад, полный мертвецов — всех их обескровили, перерезав горло и дав крови свободно стекать из рассечённых шей. Куда пошла эта кровь, сомнений не оставалась.

Эксперименты подпольных алхимиков не ограничивались только этим. Многие «изобретали» все новые способы превращения крови в эссенцию: пропускали через неё электричество, смешивали с другими жидкостями, кислотами, ядами, выпаривали до твёрдого состояния, делая странные вещи — что-то напоминающее состоящие из запёкшейся крови ветвистые заросли кораллов, произрастающие прямо из медицинской колбы. Последние ценились как предметы искусства, украшая интерьеры домов богачей. Странное и жуткое это было зрелище.

Место, где содержались души, называлось Курсор.

Его здание имело округлую форму и было укрыто куполом, который внутри поддерживали колонны, образующие замкнутую галерею. В полумраке за ними, словно специально скрытые от людских глаз, размещались стеллажи, на которых располагались сосуды с эссенцией. Сколько их было, никто не мог сказать точно. Может, сто тысяч, может, больше. Сосуды различались по форме и размеру. Одни были наполнены до краёв, в других осталось совсем немного мутной жижи на самом дне. Некоторые и вовсе были пусты.

Поэты превозносили возможности кураторов и сам Курсор, называя его вместилищем человеческого опыта. Учёные говорили о нем как о хранилище знаний сотен тысяч людей. Порой, входя под крышу амфитеатра, Энсадум размышлял о том, чтобы разыскать ёмкость с эссенцией, принадлежавший брату. Ведь он совершенно точно помнил, как выглядел потяжелевший и раздутый саквояж практика.

Возможно ли, что теперь это был один из тех безымянных сосудов? А, может быть, один из кураторов уже отведал из него? Что он увидел? Почувствовал ли себя больным, немощным? Испытал боль глубоко в костях, когда их выкручивает неведомая сила? Ощутил ли он безумие брата, когда боль становилась невыносимой, а разум соскальзывал в пропасть…

Вряд ли кто-то решится на подобное по собственной воле. Не считая кураторов.

Некоторые полагали, что они питаются чужими страданиями — в буквальном смысле. Энсадум не знал, так ли это, но был уверен: кураторы нуждаются в тех впечатлениях, которые получают от воспоминаний о чужих мучениях. И дело здесь не в страданиях как таковых. Возможно, эти странные существа, которые бродили по лабиринтам Курсора, и вовсе не были способны испытывать эмоции.

Не по этой ли причине они так интересовались любыми их проявлениями? Это могло бы стать ответом и на другой вопрос: почему именно страдания, боль, смерть? Утончённые эмоции куда труднее постигнуть и изучить. Гораздо привычнее и понятней ненависть, злоба, отчаяние, страх смерти, и наконец, сама смерть — печальный итог жизни, перед которым бессильно все остальное.

Однажды находясь в амфитеатре, Энсадум услышал звон стекла. Завернув за угол, он обнаружил перед собой одного из кураторов. Тот как раз вытирал губы. Неподалёку лежал один из сосудов с эссенцией. Выглядело все так, будто куратор выпил содержимое склянки, а саму её просто швырнул в сторону. По случайности сосуд не разбился о плиты пола, а всего лишь откатился в сторону. Энсадуму не было нужды присматриваться, чтобы понять: тот абсолютно пуст.

Ещё никогда он не видел такое количество быстро сменяющих друг друга выражений: удивление, испуг и наконец, гнев. Куратор зашипел — в буквальном смысле, а затем подался вперёд, будто хотел ударить его. Энсадум отшатнулся, но было поздно — его настигла волна непередаваемой злобы. Он ощутил, как вверх по телу ползёт холод, и его цепкие щупальца готовы ухватиться за каждый волосок, за каждую неровность на коже.

Внезапно он увидел собственные ноги в половине сажени над землёй, и почувствовал, как что-то сдавливает горло.

Когда до него наконец дошло, что происходит, он обнаружил, что зажат в тесном углу между стеллажами. Его пальцы были сомкнуты на собственном горле, и лишь спустя несколько долгих мгновений ему удалось разжать их.

Куратора и след простыл. Пустая склянка тоже исчезла.

Это происшествие стало ещё одним довеском к многочисленным пугающим фактам и слухам о том, кто такие кураторы.

Многие полагали, что они вовсе не люди.

Другие утверждали, будто кураторы не имеют собственной крови, и поэтому вынуждены пить эссенцию, полученную из тел мертвецов.

Третьи полагали, что таким образом кураторы усваивают воспоминания.

Энсадум знал, что по-своему правы все они, но ближе остальных к истине — именно последние. Ни одна фантазия не может быть настолько реальной. Сомнений не оставалось: то, что он испытал в тот день, было чьим-то опытом. Кто-то до него пережил все это, испытал на себе, а потом… Погиб. Жидкости были извлечены из его тела и переработаны согласно Процессу. Было совершено Превращение.

Возможно, в том, что его родители навсегда потеряли возможность оказаться в стенах Курсора, было что-то хорошее…

Оба погибли в пылающем дирижабле, и их кровь испарилась вместе с кровью трех сотен человек. Не осталось даже костей, которые можно было похоронить.