Очаги ярости (СИ) - Бреусенко-Кузнецов Александр Анатольевич. Страница 53

Н-да. Опять обошла молодёжь:

— Обвинять голословно? Нет, я не стану такого делать! К счастью, Призма нашлась, — Сказано было с таким воодушевлением, словно сам Ризенмахер её и нашёл. Ох уж комедиант! — Это, к слову сказать, приговор для кое-кого из присутствующих. Для кого-то, кто стибрил этот предмет у Бенито Родригеса.

Ничего себе! Что это было: угроза в ответ?

Не успел он всё это сказать, как Рабен услышал приглушённый шёпот у себя за спиной, из уголка галереи. Обернувшись, увидел Приста, что забился в тот угол, сощурившись и дрожа — в состоянии тихой паники.

Там, в уголке Прист молился счастливому богу:

— О Маммона-Маммона! Научи нас есть, любить и молиться! Приготовь нам еду, инструменты любви, инструменты молитвы! Дай нам силы всё съесть, налюбиться и снова молиться! — Глупый, трусливый текст.

Да уж, припомнилось Рабену, с Пристом-то ясно всё. Он оказался адептом особенно модного в пару последних веков культа Маммоны. Что, между прочим, весьма облегчило вербовку: восемь минут разговора, и Прист с потрохами наш… Только много ли весят все его потроха, когда он этак вот вспоминает о близком гневе Родригеса?

— О Маммона-Маммона! Скажи этой гадкой Призме: это не я, это один Ортега…

Походило, однако, на то, что велеть этой Призме на что-то закрыть глаза… мог один Ризенмахер.

5

В самом начале допроса подозреваемого — скомканном по причине неспособности Призмы заставить мерзавца себя назвать — Рабен, при виде множества промахов Годвина, еле сдерживал свой темперамент, чтобы не вмешаться. Подмывало конкретно, как говорят в таких случаях. Главным образом из-за чего: из-за потери Годвином инициативы, чем не замедлил воспользоваться этот юный выскочка.

К счастью, Рабен смирил своё искушение. Просто помнил, что главенство Годвина в следственном деле следует Годвину самому и восстановить, ну а ты, даже если поставишь на место мерзавца, ничего не добьёшься хотя бы уже потому, что подтвердишь, закрепишь в своём действии неспособность следствия себя защитить. Это Рабену нужно? Нет, Рабену нужно не это. Ведь вложился он в то, чтоб объехать команду Родригеса чисто законным путём…

Да, подлец Ризенмахер продолжает внизу паясничать, он смущает нетвёрдый в маммоне народ, но наехать на Годвина — это ему непременно аукнется, и уж следствие слово своё — ещё ой, как скажет!

— Эй, Ортега, ты можешь спустить эту штуку пониже? — тихо спросил у подручного Годвин, кивая на Призму в мешке (на большущем крюке на цепи).

Хорошо, что Ортега понимает его с полуслова, тут же взялся крутить ручку лебёдки, стравливая цепь. Он и ранее управлял расстоянием между Призмой и нужным свидетелем: Для профессора Шлика вешал её повыше, ну а для Олафа или для Барри Смита — располагал чуть не над самым темечком. Рабен полностью одобрял этот гибкий подход: ведь не все же свидетели равно благонадёжны, кое-кто, если призмой не пригрозить, не промолвит и слова правды.

Годвин дождался, когда Ортега всё выполнит, и загремел в усилитель:

— А теперь повтори-ка, попробуй, что ты болтал только что о своём настоящем имени!!! — Это был сильный момент, впечатляющий.

Но Ризенмахер смазал его бесстыжим своим ответом:

— Я безымянный. — И всё. Что на это сказать?

Годвин, однако, нашёлся:

— Ладно, ты безымянный. Но не станешь же ты отрицать, что представлялся на Эр-Мангали именами Майк Эссенхельд, Кай Гильденстерн, Бьорн Ризенмахер и Клаус Кухенрейн?

Тут «безымянный» с явным страданием передёрнулся (действует Призма, действует!) и произнёс:

— Нет, отрицать не стану.

Вот и прекрасно. С этого и следовало начинать.

6

Приободрившийся Годвин продиктовал Ортеге запись для протокола:

— Подозреваемый отказался назваться, но признался в использовании каждого из предъявленных нами имён.

Прозвучало достаточно грозно. Зрители мигом почуяли: дело пошло по-другому. Прист-идиот перестал паниковать и молиться. За колоннадой козырного яруса Флорес спросил у Бека:

— Призма теперь заработала? Но почему?

— Годвин убрал нейтрализующий фактор.

Трудно назвать этот ответ не уклончивым. Вот и Флореса он не удовлетворил:

— То есть? Что он такое убрал? И как это получилось?

— Это зависит… — учёный вздохнул, — от типа нейтрализации правды.

— Например? — Флорес всё-таки не отставал. Рабен почувствовал облегчение от того, что начальник опрашивает не его, а кого-то другого. А была ведь мыслишка усесться на лучшее место, по другую руку от Флореса!

— Например, юный Ризенмахер мог бы знать о себе какую-нибудь подробность. Скажем, ту, что воспитан в приёмной семье, где его пожелали переназвать, а не разыскивать настоящее имя. Или он потерял всю свою личную память ещё перед тем, как был сослан на Эр-Мангали. Или всем сердцем уверовал, что человек не имеет имени, кем бы и как бы он ни был при этом назван…

Ай, хорошо, что все эти дурацкие тягомудрости приводить довелось не Рабену, а совсем другому «эксперту».

Что до Рабена, так он вместе с Флоресом объяснения Бека послушал — и, наконец, успокоился. В самом деле, ну раз обнаружилось так много версий повседневных причин нейтрализации Призмы, то уже не придётся поверить в причины и вовсе чудесные.

— Продолжаем, — провозгласил Годвин, проследив с педантичной тщательностью за всеми теми словами, каковые Луис Ортега внёс в протокол. — Я надеюсь, вопрос с именами «безымянного» подозреваемого мы закрыли с достаточной убедительностью? — Перед тем, как продолжить, следователь повернулся к Флоресу, ожидая его кивка.

Но «безымянный герой» снова воспользовался промедлением Годвина, чтобы со всей беспардонностью его перебить:

— Это с какой такой стати «подозреваемого»? В чём это меня вздумали подозревать? Никаких подозрений мне до сих пор не предъявили!

Годвин на то:

— Ничего! Вот сейчас и предъявим.

Ну и начал скорей предъявлять.

7

В речи, зачитанной Годвином с опорой на протокол предыдущего допроса свидетелей, подозрения, высказанные в адрес «безымянного» Ризенмахера, состояли (если подальше убрать полицейское многословие) главным образом в двух, так сказать, «эпизодах».

Первый из них вытекал из показаний Луиса Перейры, командира поста огнемётчиков на мосту близ головного посёлка колонии — Нового Бабилона. Заключался он в том, что субъект, вышеназванный «безымянным», в самый первый из зафиксированных визитов к Новому Бабилону, проходил через мост не один, а, как выразился Перейра, «с зомбяком на хвосте».

(-Ну и что? — Ризенмахер взвился. — Что это доказывает? Зомбяки точно так же могли пристроиться к каждому!

— Ну почему-то, — ответствовал Годвин с издевкой, — в этот день они ловко пристроились только к тебе. И не догнали, не заразили, как часто бывает. А под прикрытием из пешехода живого чуть не взошли на охраняемый мост).

Ну, а второй «эпизод» подтверждался показаниями Барри Смита и профессора Каспара Шлика. Как они утверждали, «безымянный герой» Ризенмахер привлекался к работе следственной экспедиции — здесь же, на Ближней шахте, в качестве эксперта-ксенозоолога, чьё участие в ней обосновывалось главным образом тем, что в съедении ряда похищенных рудокопов безосновательно подозревались шахтные хвандехвары. Как результат, хвандехваров в тот раз (как и во все другие) в Ближней шахте не оказалось, но зато обнаружились зомбяки — как ни странно, опять же в присутствии нашего «безымянного». Каковой, паче чаяния, оказался вполне компетентен в ритуалах зомбификации, хоть имевшееся у него образование ксенозоолога к таковой компетентности не предрасполагала.

(— Ну и что? — возмутился в ответ Ризенмахер. — Что это доказывает? Да, уж так получилось, я дважды встречал этих зомби — у моста и на Ближней шахте, в Особой штольне. Но не я ведь их вызывал!