Мартовские фиалки - Керр Филипп. Страница 11

– Не прибедняйтесь, Вайцман. Пока вас не уличили в краже, вы считались одним из лучших ювелиров у Фридлендера.

– Ты деликатно выражаешься, как я посмотрю.

– Как-никак двадцать лет в ювелирном деле. В чем, в чем, а в бриллиантах вы разбираетесь.

– Двадцать два года, – поправил он меня и налил по второй нам обоим. – Ну хорошо. Выкладывай свои вопросы, Берни, и посмотрим, что там у нас получится.

– Каким образом можно избавиться от этого ожерелья?

– Самое простое – выбросить его в канал Ландвер. Но тебе, наверное, этот способ не годится. Ты хочешь знать, как обменять это произведение искусства на обыкновенные денежные знаки. Здесь все зависит от одного обстоятельства.

– От какого именно? – Я старался выглядеть терпеливым.

– От того, кому это ожерелье принадлежит – еврею или человеку благородному.

– Слушайте, Вайцман, только не надо разводить здесь всю эту тягомотину насчет арийской расы, неарийской расы и тому подобное.

– Но, Берни, я говорю это совершенно серьезно. Сейчас на рынке драгоценностей масса бриллиантов. Тысячи евреев покидают Германию и вынуждены расставаться с фамильными драгоценностями, чтобы выжить потом в эмиграции. По крайней мере, те, у кого есть, что продать, продают. И, как легко предположить, продают за бесценок, поскольку другого варианта у них нет. Благородные господа могут и подождать, когда бриллиантов на рынке станет меньше, а цены – соответственно – выше. Что же до евреев, то евреи ждать не могут.

Покашливая, он снова и снова изучал фотографию, а потом отложил ее в сторону.

– Вот что я скажу тебе, Берни. Конечно, кое-что по мелочи я беру, но ничего такого, что могло бы заинтересовать парней из Алекса. Как и ты, Берни, они все обо мне знают. Я уже побывал однажды в тюрьме, и если я снова сделаю неверный шаг, то и глазом не успею моргнуть, как окажусь в концлагере.

Продолжая хрипеть, как старая дырявая гармонь, Вайцман улыбнулся и вернул мне снимок.

– Лучше всего такую вещь сбыть в Амстердаме, – сказал он. – Если, конечно, вам удастся вывезти ее из Германии. Немецкие таможенники – настоящая гроза контрабандистов. С другой стороны, и в Берлине есть люди – и их немало, – которые могли бы купить такое ожерелье.

– Например?

– Есть два парня. Один занимается легальным бизнесом, другой – нелегальным. Первого зовут Петер Ноймайер. У него на Шлютерштрассе небольшая антикварная лавка, он скупает старинные украшения. Эта вещица могла бы его заинтересовать. Денег у него куры не клюют, и заплатить он может в любой валюте, какая вам угодна. Думаю, что к нему надо заглянуть непременно. – Он записал имя ювелира на клочке бумаги. – Есть еще некий Вернер Зелдте. Потсдамец. Этот не откажется от побрякушки только потому, что она краденая. Потсдамец – это кличка. В свое время роялисты-эмигранты осели в Потсдаме. Они прославились своим самодовольством и лицемерием, а за свои безнадежно устаревшие позиции готовы были сражаться. Так вот, у этого Вернера совести не больше, чем у самого последнего потсдамца. Его магазин где-то на Будапештерштрассе, или Эбертштрассе, или Герман-Геринг-штрассе или как там ее называют теперь нацисты.

А кроме того, – продолжал Вайцман, – существуют также дилеры, или торговцы бриллиантами, которые покупают и продают свой товар в самых шикарных конторах. Ты там не встретишь Случайного посетителя, который зайдет за обручальным кольцом. Это люди, которые делают деньги на том, что кто-то не может держать язык за зубами. – Он написал на листке еще несколько имен. – Вот Лазарь Оппенгеймер. Как ты понимаешь, еврей. Так что можешь убедиться, что я ко всем отношусь одинаково и вовсе не ожесточен против наших благородных. У Оппенгеймера контора на Иоахимсталерштрассе, и, насколько я знаю, он от дел не отошел. Есть еще Герт Ешоннек. Когда-то приехал в Берлин из Мюнхена. Я слышал, не лучший представитель «мартовских фиалок». Ну, ты знаешь, я говорю о тех, кто забрался в фургон национал-социалистов, чтобы побыстрее сколотить себе состояние. У него целая сеть контор в этом стальном уродливом здании на Потсдамерплац, забыл его название...

– "Колумбус-Хаус", – подсказал я.

– Да-да, именно так, «Колумбус-Хаус». Говорят, что Гитлер не любит современной архитектуры, Берни. Ты понимаешь, что это означает? – Вайцман тихо рассмеялся. – Это означает, что в этом мы с ним похожи.

– А еще кто-нибудь есть?

– Наверное, есть, но я больше никого не знаю. Хотя всякое возможно.

– Вы все-таки имеете в виду кого-то еще?

– Нашего блестящего Премьер-министра.

– Геринг скупает краденые побрякушки? Вы это серьезно?

– Вполне, – решительно сказал он. – У этого человека к дорогим вещам настоящая страсть. Если кое-какие редкости попадают к нему не совсем легальным путем, он к этому относится совершенно спокойно. А драгоценности – одна из его слабостей, я это знаю. Когда я работал у Фридлендера, он очень часто к нам заходил. Денег у него тогда было немного, по крайней мере, дорогие вещи он не мог себе позволить. Но по нему чувствовалось, что, если бы средства появились, он бы стал покупать и покупать.

– Боже мой, Вайцман! – сказал я. – Можете ли вы себе представить, чтобы я заявился в Каринхалле и сказал: «Простите, господин Премьер-министр, но вы случайно не знаете, где находится дорогое бриллиантовое ожерелье, которое какой-то скот недавно стащил из дома на Фердинандштрассе? Полагаю, что вы не будете возражать, если я загляну под юбку вашей жены Эмми – мне надо проверить, нет ли там этого ожерелья?»

– У нее там сам черт ничего не найдет, – возбужденно прохрипел Вайцман. – Эта жирная свинья по размерам не уступит своему муженьку. Бьюсь об заклад, она смогла бы накормить своим молоком весь «Гитлерюгенд» и еще осталось бы дорогому Герману на завтрак.

В этот момент у него начался такой приступ, от которого любой другой испустил бы дух". Я подождал, пока кашель немного поутих, и достал пятьдесят марок. Но он отшвырнул их.

– Я ведь тебе ничего особенно не сказал.

– Тогда я у вас что-нибудь куплю.

– Что с тобой случилось? На тебя что, наследство свалилось?

– Нет, но...

– А впрочем, погоди, – сказал он. – У меня есть одна вещица, которая тебе, может быть, пригодится. Ее нашли после большого парада на Унтер-ден-Линден.

Он поднялся и отправился в крошечную кухоньку позади кабинета. Когда он возвратился, я увидел у него в руках коробку стирального порошка «Персил».

– Благодарю вас, – сказал я, – но я сдаю белье в прачечную.

– Нет-нет, – ответил он, засовывая руку в порошок, – я храню его здесь на случай, если вдруг появятся гости, которых я не приглашал... А, вот он!

Вайцман вытащил из коробки маленький плоский предмет из серебра и, прежде чем передать мне, потер его о лацкан пиджака. Это был овальный жетон размером со спичечную коробку. На одной его стороне был изображен вездесущий германский орел, который держал в лапах лавровый венок со свастикой, а на другой – надпись «Государственная тайная полиция» и номер серии. В верхней части было просверлено небольшое отверстие, чтобы владелец жетона мог прикрепить его к подкладке своего пиджака. Это был жетон сотрудника Гестапо.

– Это ключ, который откроет тебе многие двери, Берни.

– Ну и дела! О Боже, если они найдут его у вас...

– Все так. Думаю, что с такой игрушкой ты сэкономишь кучу денег, не правда ли? Так что, если хочешь, чтобы она была твоей, вынимай пятьдесят марок.

– Ну что ж, это подходящая цена, – сказал я, хотя все еще сомневался, стоит ли брать этот жетон.

Конечно, Вайцман прав, с этим жетоном можно обойтись и без взяток. Но если меня с ним застукают, то первым же поездом отправят в Заксенхаузен [15]. И все-таки я дал Вайцману деньги и положил в карман эту вещицу... Представляю себе того легавого без номерка! Хотел бы я посмотреть на него, когда он обнаружит, что посеял свой жетон. Это все равно что играть на рожке без мундштука.