Мартовские фиалки - Керр Филипп. Страница 10

– Его подожгли, – спокойно сказал я. – А их обоих убили.

Фрау Шмидт застыла, а глаза ее увлажнились.

– Милостивый Боже! – выдохнула она. – Какой ужас! И кому только в голову это могло прийти – убить их?

– Интересный вопрос. Вы не знаете, у господина и госпожи Пфарр были враги?

Она глубоко вздохнула и покачала головой.

– Скажите, в вашем присутствии они ссорились с кем-нибудь еще, кроме как друг с другом? Например, по телефону? Или через дверь? Или как-то еще?

Но она только качала головой.

– Впрочем, подождите. – Речь ее замедлилась. – Пожалуй, однажды был такой разговор, несколько месяцев назад. Господин Пфарр с кем-то бранился у себя в кабинете. Крик стоял жуткий, и, надо сказать, там звучали такие выражения, которые стыдно повторить в приличном обществе. Они спорили о политике. По крайней мере, мне так показалось. Господин Сикс говорил ужасные вещи о фюрере, который...

– Вы сказали, господин Сикс?

– Да, – ответила она. – Это он был в кабинете у Пфарра. Он прямо вылетел из этого кабинета и был в такой ярости, что лицо у него побагровело и стало похоже на свиную печенку. Он едва не сбил меня с ног.

– А вы не помните, о чем они еще говорили?

– Нет, помню только, каждый кричал, что другой хочет его уничтожить.

– А где была фрау Пфарр в это время?

– Ее не было. Думаю, она была на водах.

– Спасибо, – сказал я. – Вы мне очень помогли. И теперь мне нужно возвращаться на Александрплац.

Я повернулся к двери.

– Простите, – сказала фрау Шмидт. Она показала на коробку с костюмом. – А что мне делать с формой господина Пфарра?

– Пошлите ее, – сказал я, оставляя на столе пару марок, – рейхсфюреру Гиммлеру. – Принц-Альбрехт-штрассе, дом девять.

Глава 4

От Нойенбургерштрассе до Симеонштрассе несколько минут ходьбы, но когда попадаешь в этот район, кажется, что ты совсем в другом мире. Если на Нойенбургерштрассе вы отметите слегка облупившуюся краску на оконных рамах, то на Симеонштрассе обнаружите, что в окнах вообще нет стекол. Назвать этот район бедным – все равно как считать, что единственная проблема Йозефа Геббельса [14]заключается в том, что он не может подобрать себе обувь по ноге.

По обеим сторонам узких, мощенных булыжником улочек, словно гранитные утесы, возвышаются пяти-шестиэтажные многоквартирные дома, между которыми на веревках сушится белье. В мрачных переулках по углам, небрежно опершись о стену, часами стоят угрюмые юнцы с самодельными папиросками в зубах, безучастно глядя на стайки сопливых ребятишек, которые шумно резвятся на тротуарах, заваленных мусором. Увлеченные игрой, они не замечают ни этих юнцов, ни грубо намалеванных на стенах свастики и серпа и молота. Давным-давно уже присмотрелись они к символам, расколовшим мир взрослых на два враждебных лагеря, и к непристойным надписям везде и всюду. В подвальных помещениях, куда вообще не заглядывает солнце, ютятся небольшие лавчонки и заведения, оказывающие какие-то мелкие услуги беднякам. Выбор этих услуг невелик, и люди, решившиеся открыть в этом районе свое дело, в лучшем случае сводят концы с концами.

Я направлялся в одно из таких заведений, а именно в ломбард. На деревянных ставнях, постоянно закрытых, чтобы попытаться сохранить в целости стекла, была намалевана большая Звезда Давида, однако это меня не остановило. Помещение освещалось масляной лампой, которая свешивалась с низкого потолка, солнечный свет не проникал внутрь вообще – создавалось впечатление, что ты в трюме старинного парусника. В ожидании Вайцмана, хозяина этого ломбарда, появлявшегося обычно из задней комнаты, я разглядывал товары, выставленные на продажу: старую островерхую каску пехотинца германской армии; заключенное в стеклянный ящик чучело сурка, который, судя по его внешнему виду, скончался от сибирской язвы; старый пылесос фирмы «Сименс». Здесь были ящики с орденами – в основном Железными крестами второй степени, вроде того, что у меня; двадцать с лишним томов «Военно-морского календаря» Колера с изображениями кораблей, давно уже покоящихся на дне морском или отправленных в переплавку; радиоприемник «Блаупункт»; бюст Бисмарка с широкой трещиной в основании и старый фотоаппарат «Лейка». Я изучал ордена, когда запах табака и знакомый кашель возвестили о появлении хозяина.

– Похоже, вам следовало бы заняться своим здоровьем, господин Вайцман.

– Не могу сказать, чтоб у меня было особое желание задерживаться на этом свете.

Когда Вайцман говорил, мне все время казалось, что в следующую секунду он разразится хриплым кашлем. Кашель подкарауливал его, как охотника рысь, готовая мертвой хваткой вцепиться в горло. Иногда Вайцману удавалось справиться с подступающим кашлем, но на этот раз случился настоящий приступ. Кашель Вайцмана напоминал звук автомобильного мотора, который пытаются завести при том, что аккумулятор сидит прочно и надежно. Вайцман, видимо, настолько привык к кашлю, что не вынимал трубки из своего насквозь прокуренного рта. Приступ уже не приносил облегчения.

– Вы бы поднимались иногда подышать свежим воздухом. Если он еще остался на белом свете.

– Ты говоришь, подышать воздухом? – переспросил Вайцман. – А я и так им дышу. Впрочем, теперь я учусь обходиться без воздуха. Кто знает, может быть, завтра нацисты вообще запретят евреям дышать. – Он приподнял крышку прилавка. – Проходите, мой друг, проходите и скажите, Чем я могу вам служить.

Я прошел внутрь и увидел пустой книжный шкаф.

– Вы что, решили прикрыть лавочку? – спросил я.

Он повернулся и с удивлением посмотрел на меня.

– Тогда куда же делись книги?

Вайцман грустно покачал головой.

– К сожалению, мне пришлось их убрать. Согласно новому нюрнбергскому кодексу, – произнес он с презрительным смешком, – евреям запрещается торговать книгами. Даже подержанными. – Он повел меня в заднюю комнату. – В наши дни в законность можно верить так же, как в рассказы о героизме Хорста Вессела.

– Хорст Вессел? – спросил я. – Кто это такой? Я ничего о нем не слышал.

Вайцман улыбнулся и указал мне черенком своей дымящейся трубки на старый жаккардовый диван.

– Садись, Берни, а я налью чего-нибудь выпить.

– Чем это вам не нравятся нацисты, если они разрешают евреям выпивать? А то уже я собрался посочувствовать бедняге, которому пришлось расстаться с книгами. Но пока есть что выпить, можно считать, что все не так уж и плохо.

– Ты прав, мой друг. – Он открыл дверцу углового бара, достал бутылку шнапса и аккуратно, но не скупясь, разлил его по стаканам. – Вот что я тебе скажу: без этого дела жизнь в этой стране давно бы уже превратилась в ад. – Он поднял свой стакан. – Давай же выпьем за то, чтобы у нас всегда было что выпить, и за скорейшее крушение нашего преуспевающего отечества.

– За то, чтобы всегда было что выпить, – повторил я за ним, глядя на то, с каким благоговейным выражением на лице он это проделывает.

Неизменная усмешка не исчезала с этого откровенно лукавого лица, даже когда Вайцман держал во рту трубку. Темные, совершенно нетронутые сединой волосы над высоким лбом были аккуратно зачесаны набок. Слишком близко посаженные глаза, пенсне с темными стеклами, крупный мясистый нос. В своем хорошо отутюженном синем костюме в полоску Вайцман напоминал мне Эрнста Любича, актера-комика ставшего потом известным режиссером. Он присел на валик дивана и повернулся, чтобы лучше меня видеть.

– Итак, чем я могу тебе помочь?

Я положил на стол фотографию ожерелья, принадлежавшего Сиксу. Когда Вайцман взглянул на снимок, у него вырвался хрип, но потом он прокашлялся.

– Если все это настоящее... – Он улыбнулся и покачал головой. – Так оно настоящее? Ну конечно, иначе ты не стал бы показывать мне эту прекрасную фотографию. Замечательная вещица, скажу я тебе.

– Это ожерелье украли, – уточнил я.

– А, ты, наверное, решил, будто мне снится, что его привязали к дереву и собираются поджечь? Если бы его не украли, ты бы не сидел здесь, Берни. – Он пожал плечами. – Ну, что я могу тебе сказать об этой уникальной работе, кроме того, что ты уже знаешь сам?