Мартовские фиалки - Керр Филипп. Страница 22

Я выбрал для себя один из диванов и закурил. Хауптхэндлер скрестил на груди руки, отчего кожа на рукавах его спортивного пиджака цвета мускатного ореха заскрипела, и сел на краешек стола своего хозяина.

– Итак, по какому поводу я вам понадобился?

– Я приехал справиться о похоронах, – ответил я, импровизируя и как бы продолжая разговор. – Собирался выяснить, когда они состоятся.

– Прошу меня извинить, господин Гюнтер, – сказал он, – но я не думаю, чтобы в планы господина Сикса входило ваше присутствие на похоронах. Он дал мне указание все приготовить, пока сам он будет в Руре, но не оставил никаких инструкций относительно приглашений на церемонию похорон.

Я сделал вид, что мне ужасно неловко, и привстал.

– Должен сказать, что, будучи доверенным лицом господина Сикса, я рассчитывал, что смогу отдать дань уважения его дочери. Этого требуют приличия, и я уверен, что с его стороны возражений не будет.

– Господин Гюнтер, – сказал Хауптхэндлер после короткого молчания. – Вы меня извините, если приглашение для вас будет написано от руки.

– Разумеется, – ответил я. – Если только это не причинит каких-либо неудобств вам.

– Не беспокойтесь. У меня здесь есть бланки.

Он обошел стол и выдвинул ящик.

– Вы давно сотрудничаете с господином Сиксом?

– Почти два года, – ответил он рассеянно. – До этого я был в немецкой консульской службе.

Он вытащил из нагрудного кармана очки и, водрузив их на кончик носа, стал оформлять приглашение.

– А вы хорошо знали Грету Пфарр?

Он мельком посмотрел на меня.

– В сущности, я ее не знал. Мы всего лишь здоровались.

– А вы не в курсе, у нее были враги, ревнивые любовники или что-нибудь в этом роде?

Хауптхэндлеру оставалось только промокнуть бумагу с приглашением.

– Я уверен, что ничего такого у нее не было.

Он снял очки и положил их в карман.

– А что бы вы могли сказать о нем? То есть о Пауле?

– Боюсь, что моя информация о Пауле будет еще короче.

Хауптхэндлер вложил приглашение в конверт.

– А Пауль и господин Сикс ладили между собой?

– Они не враждовали, если вы это имеете в виду. Единственное, что я могу сказать, они расходились во взглядах на политику.

– Однако по нынешним временам это расхождение довольно существенное, не правда ли?

– К господину Сиксу и господину Пфарру это не имело отношения. А теперь прошу меня простить, господин Гюнтер, мне надо идти.

– Да, конечно.

Он протянул мне приглашение.

Ну что ж, спасибо и на этом, подумал я, следуя за ним в вестибюль.

– Вы здесь живете постоянно, господин Хауптхэндлер?

– Нет, у меня квартира в городе.

– Да? И где же?

Он на мгновение замялся.

– На Курфюрстенштрассе, – наконец сказал он. – А почему вас это интересует?

Мне оставалось пожать плечами. Я и сам не знал.

– У меня скверная привычка – задавать вопросы, господин Хауптхэндлер. Простите. Работа, которой я занимаюсь, портит характер. Не хотел вас обидеть. А теперь мне нужно идти.

Он едва заметно улыбнулся, и мне показалось, что, проводив меня до дверей, Хауптхэндлер почувствовал облегчение, но я надеялся, что сказал ему достаточно, чтобы надолго лишить покоя.

Похоже было, что моему старенькому «ханомагу» нужно несколько часов, чтобы набрать скорость, пусть даже небольшую, и, конечно, я поступил несколько опрометчиво, свернув на скоростную магистраль «Авус», чтобы побыстрее добраться до центра. Чтобы проехать по этой магистрали, я заплатил марку, но оно того стоило – десять километров без единой щербинки в асфальте от Потсдама до самой Курфюрстендам. Это единственная дорога в Берлине, на которой водитель, вообразивший себя знаменитым гонщиком Каррачиолой, может нажать на газ и держать всю дорогу скорость сто пятьдесят километров в час. По крайней мере, он мог это делать до того, как мы стали заливать баки низкооктановым заменителем бензина, который ничуть не лучше метана. Теперь я могу выжать из своего «ханомага» девяносто километров в час, и это его предел.

Машину я оставил на перекрестке Курфюрстендам и Йоахимсталерштрассе, известном как «Уголок Грюнфельда», поскольку здесь находится универсальный магазин, который так называется. При прежнем владельце, еврее Грюнфельде, в цокольном этаже магазина бил фонтан из лимонада, и пить его можно было, сколько влезет. Но, с тех пор как государство отобрало у Грюнфельда его магазин, как, впрочем, и у других евреев – Вертхайма, Германа Тайца и Израиля, – фонтан из лимонада остался только в воспоминаниях берлинцев. И это еще не все. Лимонад, за который теперь надо платить, по вкусу гораздо хуже, чем прежний бесплатный, и не надо быть опытным дегустатором, чтобы понять, что в нем стало меньше сахара. Впрочем, с этим лимонадом случилась та же история, что и со всеми остальными продуктами, – сплошной обман везде и всюду.

Я сидел, потягивая лимонад и наблюдая, как в цилиндрической стеклянной шахте вверх и вниз движется лифт, сквозь прозрачные стены которого пассажирам виден весь магазин. Я сидел и размышлял, не заглянуть ли мне в отдел чулок и не повидаться ли с Каролой, той самой девушкой, с которой я познакомился на свадьбе Дагмар. Однако кислый вкус лимонада у меня в памяти странным образом ассоциировался с моим не слишком изящным поведением в отношении этой девушки, и я решил, что напоминать ей о себе не стоит. Допив бокал, я вышел из универмага и прошелся пешком по Курфюрстендам к Шлютерштрассе, до которой было рукой подать.

Ювелирные магазины – это, пожалуй, единственное место в Берлине, где люди стоят в очереди, чтобы продать, а не купить. Не был исключением из этого правила и магазин Петера Ноймайера «Старинные драгоценности». Когда я добрался до него, я увидел цепочку людей, тянувшуюся вдоль всей витрины. В основном старики с угрюмыми лицами, и хотя я в последнее время привык к очередям, более мрачной, чем эта, мне, пожалуй, видеть не приходилось. Люди, которые в ней стояли, принадлежали к разным слоям общества, но их сближали два обстоятельства: еврейское происхождение и, как следствие, отсутствие работы, что, в конце концов, и заставляло их расставаться со своими драгоценностями. В самом начале, у длинного стеклянного прилавка, с совершенно каменными лицами стояли два продавца в добротных костюмах. Всем своим видом они демонстрировали этим несчастным евреям, что все их кольца и ожерелья – не больше чем пустые побрякушки, которым на рынке грош цена.

– Такую дребедень нам каждый день приносят, – сказал один из продавцов, презрительно скривив губы, когда пожилая женщина выложила на прилавок несколько жемчужин и брошек. – Разумеется, вам они дороги как память, но мы же не можем платить за это деньги! Надеюсь, вы понимаете?

Продавец годился этой женщине в сыновья, что никак не мешало ему неприкрыто над не л издеваться. Он был красив, только, пожалуй, плохо выбрит.

Его коллега демонстрировал свое пренебрежение еще откровеннее. Он презрительно фыркал, пожимал своими широченными плечами и недовольно бурчал. Не говоря ни слова, он отсчитал от пачки, которую держал своими костлявыми руками скопидома, пять банкнотов по сто марок, хотя драгоценности, лежавшие перед ним, стоили по крайней мере раз в тридцать дороже. Старик, который принес все это, колебался, стоит ли продавать за столь жалкую сумму такие дорогие вещи, и дрожащей рукой показывал на свой браслет.

– Позвольте, позвольте, – говорил старик. – У вас на витрине лежит точно такой же, и вы просите за него в три раза больше, чем предлагаете мне.

Широкоплечий поджал губы.

– Послушай, Фриц, – сказал он. – Сколько времени этот сапфировый браслет лежит у нас в витрине? – Понятно, что это был давно и хорошо отрепетированный спектакль.

– Наверное, уже полгода, – ответил Фриц. – Смотри не вздумай взять второй такой же, мы не благотворительная организация.

Конечно, он повторял эту фразу по нескольку раз в день. Широкоплечий прищурился с плохо скрываемой скукой.