Великая русская революция. Воспоминания председателя Учредительного собрания. 1905-1920 - Чернов Виктор Михайлович. Страница 45

   Обсудив ситуацию, лидеры Совета решили попытаться уговорить Временное правительство официально сообщить союзникам содержание его обращения с указанием целей войны, придав ему форму дипломатического документа. Они выяснили, что Милюков наотрез отказывается обращаться к союзникам с демаршем относительно пересмотра военных целей и составлять мирную программу, которую можно будет довести до всеобщего сведения. Иными словами, он собирался поддерживать тайную дипломатию, выполнять условия секретных договоров и не желал осуществлять открытые дипломатические шаги под контролем общества.

   Этот отказ положил начало кризису правительства. Между Милюковым и Керенским началась острая политическая дуэль. Казалось, последний принял «циммервальдскую» позицию.

   «Сейчас хозяином русской земли является российская демократия, – заявил он французам Муте, Кашену, Лафону и англичанам О'Грейди, Сандерсу и Торну. – Мы решили у себя в стране раз и навсегда положить конец всем попыткам империалистических завоеваний... Источником энтузиазма российской демократии являются не частные идеи и даже не идея отечества в том смысле, как ее понимает старая Европа, а идеи, которые позволяют нам думать, что мечта о всеобщем мировом братстве скоро станет реальностью... Мы ожидаем, что вы в своих странах окажете на другие классы такое же решительное давление, какое мы в России оказали на свои буржуазные классы, которые теперь отреклись от империалистических амбиций».

   Керенский не преминул указать на то, что в правительстве представляет революционную демократию он один. Это была и правда, и неправда. Он был единственным министром, который также занимал ответственный пост в Совете (заместитель председателя), но официально Керенский не был в правительстве представителем Советов. С другой стороны, он был не совсем один. Даже в вопросе «отечество против гуманизма» у него были два верных союзника – Некрасов и Терещенко. Эти двое представляли собой странный тип «интернационалиста», связанного не с социализмом, а с русским масонством. Славянофильский интернационалист князь Львов и масонские интернационалисты Некрасов и Терещенко, которых поддержал «циммервальдец» Керенский, заставили Милюкова капитулировать – по крайней мере формально. Декларация о военных целях была направлена союзникам как официальный документ. Но даже здесь этот изворотливый дипломат сумел найти выход. Милюков добавил к документу предисловие, приравнивавшее декларацию о целях войны к «высоким идеям, которые постоянно выражают многие выдающиеся общественные деятели в союзных странах». Он заявил, что в России существует «народное стремление» довести войну «до победного конца», получить «санкции и гарантии» (аннексий и контрибуций?), которые сделали бы новые войны невозможными. А в конце документа еще раз пообещал «выполнить обязательства России перед союзниками» .

   Фразы первоначального обращения, которые сам Милюков назвал «уклончивыми», в свете этого комментария стали более чем двусмысленными.

   Постоянное упоминание Милюкова о российских обязательствах уже помогло большевикам добиться принятия резолюции на крупнейших предприятиях Петрограда («Треугольнике», фабрике Парвиайнена и др.), требовавшей публикации тайных договоров, чтобы выяснить обязательства России перед союзниками и решить, совместимы ли они с демократическим сознанием революционной страны. Это стало дополнительным козырем в их игре.

   Нота Милюкова буквально потрясла большинство Совета. Оно расценило это как намеренный удар в спину, провокацию и вызов. В любом случае это был обман. Вместо обещанного обращения к союзникам с отказом от завоевательной политики была сделана попытка растворить предыдущие не слишком вразумительные заверения в море дипломатических банальностей.

   Даже дата ноты Милюкова выглядела насмешкой. Она была подписана 18 апреля по старому стилю, то есть 1 мая по новому. В этот день в России по традиции отмечали праздник международной солидарности трудящихся. 18 апреля по улицам Петрограда прошли грандиозные демонстрации; российский рабочий класс чувствовал себя сильным, как никогда прежде.

   Встревоженный Исполнительный комитет Совета собрался в ночь с 19 на 20 апреля и еще не успел обсудить случившееся, как пришла новость, что Финляндский, Кексгольмский и 180-й пехотный полки, а также экипажи Второго Балтийского флота по собственному почину вышли из казарм и двинулись к Мариинскому дворцу, чтобы арестовать Временное правительство. Во всех рабочих предместьях собираются толпы, готовясь провести демонстрацию в центре города. «Измена! Провокация!» Других слов для характеристики действий правительства у них не было.

   Пришлось принимать срочные меры. К солдатам и рабочим послали делегации, которые должны были убедить их воздержаться от насилия, пока Совет не уладит конфликт с правительством. К счастью, в это время Мариинский дворец был пуст. Собравшиеся воинские части после успокаивающих речей членов Совета послушно вернулись в казармы.

   Вечером 20 апреля Временное правительство встретилось с Исполнительным комитетом Совета. Члены правительства сделали доклады о тяжелом, почти критическом положении страны, словно пытаясь создать впечатление, что ссоры из-за текста декларации – пустяк по сравнению с острой необходимостью предпринять срочные усилия по недопущению неминуемой катастрофы, которая погубит все завоевания революции. С дрожью в голосе Гучков описал трагедию людей его типа; вынужденные выбирать между царизмом и родиной, они нарушили свои клятвы и присоединились к революции, но теперь поняли, что это последнее героическое средство не может спасти страну. Князь Львов сказал, что правительство не цепляется за власть; оно хотело и хочет передать ее вождям Совета, если те думают, что справятся с ситуацией лучше. Представители Совета задумались; в глубине души они чувствовали еще более сильное отвращение к власти и связанной с ней ответственности, чем прежде. Внешне они держались твердо; серьезность общего положения усиливала необходимость в логичной и активной внешней политике. Суханов говорил о том, что каждый день продолжения ненужной войны представляет крайнюю опасность для революционной России. Чернов сурово критиковал всю деятельность министерства иностранных дел. Признав способности своего политического оппонента Милюкова, он сделал вывод, что тот был бы очень полезен на посту министра народного просвещения, но в качестве министра иностранных дел будет оставаться источником слабости правительства и отрыва последнего от страны; публичное подтверждение военных целей царской России делает Милюкова абсолютно неприемлемым для демократии трудящихся. Церетели искал формулу, с которой Временное правительство могло бы согласиться без внутреннего сопротивления и которая в то же время могла бы удовлетворить возбужденное политическое сознание масс.

   Наконец к вечеру 21 апреля согласились на том, что правительство объяснит народу два пункта своей ноты. 22 апреля оно заявило, что упоминание о желании народа «одержать решительную победу над врагом» означало желание победы идеи отказа от завоеваний, а «санкции и гарантии» – не одностороннее наказание побежденных (как сначала поняли в кругах, близких к Совету), а систему международных трибуналов, ограничение вооружений и другие всеобщие меры. Большинство Совета сочло, что настаивать на дальнейшем уточнении формулировок нет необходимости. Оно решило облегчить правительству путь к отступлению. Поражение Милюкова и увеличившаяся вероятность его отставки были важнее слов.

   Но поздно вечером 20 апреля, когда «центристы» Совета сумели успокоить рабочий и солдатский Петроград, буржуазный Петроград тоже вышел на улицу, чтобы оказать моральную поддержку своему министру, которому угрожала рабочая демократия. Милюков говорил с демонстрантами со своего балкона. Когда он сказал, что за криками «долой Милюкова» слышатся крики «долой Россию», буржуазная толпа разразилась долгими и громкими аплодисментами. Эти слова соответствовали старой формуле «государство – это я», непременному атрибуту сильной власти. Но скоро буржуазии предстояло узнать, что в устах штатского такая фраза звучит куда менее грозно, чем в устах человека, плечи которого украшены генеральскими погонами.