Ухожу на задание… - Успенский Владимир Дмитриевич. Страница 3

— В кубрик не спускайтесь, — посоветовал он. — Постойте на рострах, на ветру. Если начнет мутить — пойте

— Да я не умею.

— Ничего, — успокоил Карнаухов. — Никто слушать не будет. Главное — рот пошире открывайте, чтобы воздух внутрь проникал.

Я выполнил их совет. Простоял на рострах часов, пока не закоченел на ветру. И хотя шторм достиг пяти-шести баллов, чувствовал себя вполне сносно.

Тошнота и слабость появились только тогда, когда спустился в душный кубрик. Но к этому времени я настолько утомился, что почти сразу заснул. Утром вскопал отдохнувший и бодрый. УМЫЛСЯ, съел кусок хлеба с маслом в почувствовал, что качка на меня совсем не действует. Было даже интересно бегать по ускользающей из-под ног палубе, хватаясь то за один, то за другой предмет. Это напоминало какую-то спортивную игру. Каждую секунду можно было ожидать внезапного толчка…

Впоследствии мне довелось побывать на разных морях, приходилось попадать в самые сильные штормы, но морской болезнью я не страдал никогда. До сих пор верю, что этим я обязан главному старшине Карнаухову. Но его своеобразный метод действовал не на всех. Были радисты, прошедшие школу Карнаухова и все же страдавшие морской болезнью на протяжении многих лот. Спустя некоторое время я с удивлением узнал, что качку тяжело переносит мой командир отделения — Федор Гребенщиков. Однако он умел держать себя в руках и всегда точно выходил на вахту. Только по бледному лицу можно было понять, как Ему трудно. Иногда он принимал радиограммы, держа между ног ведро…

Двое суток бороздила «Вьюга» холодное штормовое море. Двое суток не прекращалась качка, хлестали волны, летели ядреные брызги, смешиваясь с дождем. Вода была и снизу, и сверху. Какое-то царство беснующейся воды. Но маленький корабль оказался сильнее стихии.

Возвращаясь из дозора, мы открыли вахту на ультракоротковолновой радиостанции. С помощью Гребенщикова я связался с постами СНиС и впервые принял и передал несколько радиограмм.

А когда сторожевик стал к причалу, главный старшина Карнаухов принес ленточку, на которой было золотом оттиснуто название корабля, вручил ее мне и поздравил с первым выходом в море.

Повезло мне — хорошие попались старшины, с большим опытом. И к командиру нашего сторожевика Игорю Кирилловичу Кузьменко я как-то сразу проникся уважением. Он был высок ростом, немного сутулился: казалось, всегда опасается задеть головой подволок. Небольшие черные усы придавали ему солидность. Выглядел он старше своих лет. И не только из-за усов. Не было в нашем капитан-лейтенанте той лихости, которая свойственна молодым командирам кораблей, не умел он блеснуть внешней, показной стороной.

Любо-дорого посмотреть, как швартуется иной корабль. Мчится к причалу кормой, того и гляди врежется в стенку. И вдруг — резкий звонок машинного телеграфа, дыбится кипящий бурун, корабль замирает на месте, на берег летятбросательные концы. Красива такая швартовка, но рискованна. Сколько бывало случаев, когда разбивали корму, мяли борта себе или другим кораблям.

Среди вьюговцев были недовольные тем, что Кузьменко, очень уж осторожно подводил сторожевик и причалу. Иногда он делал по два-три захода, чтобы точно попасть в узкий промежуток между стоящими у стенки кораблями. Со стороны полюбоваться нечем. Но лично меня это не особенно волновало, я никогда не любил пижонов и лихачей.

Мне часто приходилось нести вахту на ходовом мостике и наблюдать за действиями капитан-лейтенанта. Обычно он стоял молча, оглядывая в бинокль горизонт, изредка отдавая

короткие распоряжения. Вахты менялись, а командир оставался бессменно на своем посту, иногда сутками. Даже чай вестовой приносил ему на мостик.

Увольнение в город

Традиция соблюдалась свято: если моряк с «Вьюги» сходит на берег, он дол жен выглядеть лучше всех других. Бляха и ботинки начищены до ослепительного блеска, брюки расклешены так хитро, что никакой начальник не усмотрит нарушения формы одежды. Фланелька ушита в талии, ее можно натянуть на себя только с посторонней помощью. Форменный воротничок-гюйс — не синий, а почти белый: вытравлен хлоркой. Сразу видно — бывалый моряк. А кая форма у молодого матроса? Рабочие ботинки из выворотной кожи не заблестят, сколько ни чисти. Брюки из толстого грубого сукна. Фланелька словно мешок, бескозырка лезет на уши, вместо того чтобы легко и изящно, просто даже каким-то чудом держаться на макушке или, наоборот, над бровями.

Короче говоря, в первое увольнение меня собирала вся боевая часть наблюдения и связи нашего корабля. Бескозырку дал гидроакустик, ботинки — сигнальщик, все остальное нашлось у радистов. Ну и выглядел я, конечно так, будто провел на морях-океанах по меньшей мере сто лет и еще два года. Так мне казалось.

Владивосток очень красивый город. Улицы взбегают на склоны сопок. С любого места видна вода, видны корабли на рейде и возле причалов. По ночам городские огни отражаются в черной воде бухты вперемешку со звездами, колеблются на поднятых кораблями волнах. В часы увольнений город заполнен моряками. Особенно заметно это летом, когда старшины и матросы сходят на берег в белых форменках. Белый прибой кипит возле кинотеатров, у входа в парк, в сад Дома флота.

Я бродил по незнакомым улицам, любовался красивыми видами. Все было хорошо, только чувствовал себя одиноким. И очень обрадовался, когда встретил матроса Потапова, вместе с которым учился в школе связи. Юркий крепыш Потапов служил па берегу, близко к начальству, и знал самые последние новости. А во мне он нашел терпеливого слушателя.

Мы прошлись по Ленинской, посидели в скверике адмирала Невельского. Потапов достал пачку папирос, хотел закурить, но вдруг поднялся, позвал кого-то:

— Идите сюда!

Возле нас остановились две девушки в морской форме. Та, что пониже ростом, пристально смотрела па меня. И я на нее — тоже. Эти большие красивые глаза, насмешливый взгляд, крупные пряди волос над высоким лбом, мягкий овал лица…

— Знакомься, представители медицины! — сказал Потапов. — Это Маша Цуканова. Между прочим, моя землячка, из Хакасии.

— А мы уже знакомы, — улыбнулись девушка, протягивая руку. — Почти знакомы.

— Когда ты успел, Володя? — искрение удивился Потапов. — С корабля не сходил, а сам…

— На концерте самодеятельности рядом сидели. Случайно.

— А поговорить тогда не сумели, — прищурилась Маша.

— Почему?

— Не знаю. Времени не хватило.

Вот так со смехом и шутками начался в тот раз наш разговор. Наверно, поэтому я сразу почувствовал себя легко и непринужденно. Да и потолковать было о чем. Мне довелось одно время жить неподалеку от Абакана, почти в тех местах, где выросла Маша. Десятилетку она, оказывается, закончила в таежном поселке Орджоникидзе. Собиралась в педучилище. Отчим очень хотел, чтобы она стала учительницей. Он сам мечтал быть педагогом, да образования не хватило. А воспитатель он настоящий, прирожденный, по складу характера. К нему со всего поселка люди ходили советоваться.

Война, конечно, сломала все надежды и планы. Отчим сразу уехал на запад, на фронт. И Маша тоже стремилась туда. Но вышло иначе. Поработала на заводе в Иркутске, окончила там курсы медицинских сестер. Опять пошла с просьбой в военкомат. На этот раз ее приняли иначе: «Медсестра? Это нам нужно!»

Маша уже прикидывала, па какой фронт попадет: на Украину или в Карелию? А попала по Владивосток.

— Всем нам одна дорожка выпала, — махнул рукой Потапов.

— Обидно, — вздохнула Маша. — Вот сниму форму и вернусь домой. Приду в свою школу, в которой пионервожатой была. Ребята попросит: расскажи, как воевала. А что расскажешь? Как у бойцов занозы вытаскивала, как частоту проверяла?

— Зачем так, — мягко возразила ее подруга. — Ты же в операционной хорошо помогала…

— Нет, не повезло нам, — решительно произнесла Маша. — Ну это прошлое. Теперь о другом думать будем. Как учиться…

— Или жениться, — подмигнул Потапов.

— Я серьезно говорю. Раньше твердо знала — буду учительницей. А теперь не могу определить, куда больше тянет: в педагогический или в медицинский…