Расписание тревог - Богданов Евгений Федорович. Страница 25

— Разведут, — подумав, сказал Минбаев.

— А люди что скажут?

— Сорока целый день говорит; что толку?

— А если Жорка придет? — припугнул Торопов.

— Пусть не приходит. — Бесстрастное лицо начальника пристани дернулось, как от ожога. — Плохо ему будет.

Торопов засопел, хотел было опять закурить, но вспомнил о запрете.

В кассе разговаривали шепотом, но время от времени прорывались слова, сказанные в полный голос. Через минуту дверь с грохотом распахнулась; гневная, распаренная Дарья Егоровна вышла на палубу, Лиза, выбежав следом, повисла у нее на руке:

— Отдай, отдай!

— Нетушки, — вырвалась старуха, — не отдам!

Лиза уткнулась лицом в стенку, заплакала. Косынка сбилась, обнажив светлые волосы, накрученные на бигуди.

— Реви, реви, мила дочь. Меня слезой не доймешь.

— За что ты меня мучаешь?

— А то ты не знаешь?

— Я тебе еще раз заявляю: не вернусь, хватит, нажилась!

— Дело хозяйское, — сказала старуха. — А только счастья тебе здесь не будет, все одно воротишься. Дак лучше уж сразу.

Торопов, хмуро наблюдавший за ними, поставил кружку на ящик.

— Спасибо за чаёк, шкипер.

Минбаев, вздрогнув, кивнул.

— Павел Митрофанович! — метнулась Лиза к председателю. — Хоть вы на нее повлияйте!

— А что вы не поделили-то? Вопрос остался без ответа.

— Я, Лиза, для тебя же стараюсь, — тихо заговорила старуха. — Совесть хочу в тебе разбередить! А как еще, когда ты умом понять не можешь?

— Я-то поняла, это ты понимать перестала! Вбила себе одно в голову. Да не вернусь я никогда! Так и передай своему Жорке, куркулю проклятому, я ему не прислуга! — Она сделала тупое надменное лицо, изображая мужа: — «Лизавета, отчего в борше шшепки плавают, давно не учил?»

— А похоже! — сказал Торопов.

— Пусть сам теперь варит, без щепок!

Старуха подошла к дочери, обняла за плечи.

— Лизонька, господи, да не ради Георгия я хлопочу. Я за тебя страдаю, за дом наш. Какая на тебя надёжа была, первая-в колхозе ударница, десятилетку кончила… Никто и не зарабатывал столько, как ты, и двести, и триста выходило. А тут что платят? Поди, рублей семьдесят?

— Шестьдесят два пятьдесят, — сказал Юрка.

— Не в деньгах, мама, мое счастье!

— Ну хорошо, не в деньгах. А в чем?

— Жить хочу по-людски!

— А у нас? Чем тебе не жизнь? — обиделась старуха.

— У вас?.. Как вечер, так хоть вешайся. Одни Жоркины разговоры про то, где, кто да скоко выпил. Только и радости было, что работа!

Выговорившись, она умолкла, пристально разглядывала на пальце дешевенькое колечко.

— Это твое последнее слово? — поджала губы старуха.

— Не последнее, а крайнее. Мама, я тебя предупреждаю: отдай по-хорошему!

— И не надейся!

— А что ты у нее забрала-то? — спросил Торопов.

— Да вот, часики, — разжала кулак старуха. — Которы ты ей в прошлом годе вручал.

— Отдай, Егоровна, — сказал Торопов. — Заслужила, пускай носит.

— Дак как! — не согласилась старуха. — На них что написано? Лизавете Пшеничниковой — передовику доения. А какой она тут передовик? Не достойна больше.

— Я тебе другие куплю, — пообещал Лизе Минбаев. — С календарем.

Лиза взглянула на него с мукой и опять расплакалась.

— Прошу вас, граждане, пройти к пристани, — перекатывая желваки на скулах, сказал Минбаев.

— Да пропади ты с пристанью своей! Айда, Пал Митрофаныч. Юрко, где ты тут?

Юрка вышел из-за штабеля, вскинул на плечо старухин рюкзак. Он был уже в штанах и рубахе, завязанной на животе в узел.

— Ладно, шкипер, — пригрозил Торопов. — Мы с тобой на бюро поговорим. Попомнишь мое слово.

Минбаев хотел что-то ответить — председатель потянулся к нему выжидательно, но тот промолчал.

— Тьфу! — с сердцем сказал Торопов и направился к сходням.

— Крохмалев! — крикнул Минбаев. — За расчетом пусть мать придет.

— Ладно, — ответил Юрка и тоже сердито сплюнул. — Гори она огнем, ваша пристань.

Он пропустил бабку Дарью и, поднимаясь следом, всем сердцем пожелал Минбаеву пожара на дебаркадере.

Ему представилось, как желтый дым захлестнет корму и правый борт, где сложены тюки с паклей; огненные щупальца поползут к бочкам, затрещит битум, вытекший на настил, вспыхнут снасти, и живой огонь взлетит по стене кубрика. «Колокол нам надо!» — закричит Минбаев и побежит к ведрам. И тут займется синим пламенем Расписание тревог, обновленное Крохмалевым Юрием, которого уволили только за то, что ему нет шестнадцати. «Юрочка, помоги! Погибаю», — зарыдает начальник пристани, но Юрка, не обращая на него внимания, бросится спасать деньги, билеты и документы.

— Нельзя ее винить, Егоровна! — перебил Юркины грезы запыхавшийся председатель. — По-своему она права!

Старуха молчала, держась за сердце.

— …и Андрей прав!

— Погоди, Жорка им устроит, правым таким, — проворчала старуха.

— Это еще кто кому! — усомнился Торопов. — Это, Егоровна, еще посмотреть надо! У шкипера характер — кремень!

— Жалко мне Лизавету… Ох жалко, Паша! Запуталась она, как муха в тенетах.

— Зря ты так считаешь. Вот уж зря так зря! Любовь ведь у них с Андреем-то! Это важная штука. По нынешним временам — дефицитная редкость.

Юрка в растерянности остановился.

— А ты вникай, Крохмалев, во все вникай! Это все жизненные вопросы!

И как бы в подтверждение сказанному, рука председателя очертила круг, вобравший в себя склон Падуни, кладбище, половину Береговой улицы, Иртыш до извива и дальний берег, где за плавнями, в серебристом мареве, изнывали под июньским солнцем хлеба.

Соискатель

Каждый вечер, часу в седьмом, во двор многоквартирного дома, крылом прилегающего к зданию поликлиники, выходит человек с котом.

Он полноват, рыжеват, невысок ростом; одет опрятно, ухоженно.

Кот сидит у него на руках.

Кот тоже упитан, тоже рыжеват, но в отличие от хозяина вяловат. На шейке повязан белый газовый бантик.

Ссадив кота, человек юрко прогуливается по двору, подсаживается к пенсионерам, извечно собирающимся у служебного хода в поликлинику, пытается завязать беседу.

Голос у него ржавый, заискивающий.

Ровно через час он идет к своему подъезду, поднимается на крыльцо и кричит громко, гортанно:

— Ко-от! Ко-от!

Появляется кот, нехотя впрыгивает ему на руки.

Прогулка окончена.

Кот коротает век безымянно, фамилия хозяина — Драбкин.

Когда-то очень давно, когда Драбкин был еще просто Алик, он водил голубей и терпеть не мог никаких кошек. В то беспечное, лучезарное время он держал хорошую стаю и голубятню.

Собственно, стая и голубятня принадлежали старшему брату. Но это не меняет дела, кошек Алик ненавидел, возможно, потому, что их ненавидел старший брат, а брату он подражал во всем.

Подражал с большой выгодой для себя.

Брат увлекался строительством детекторных радиоприемников. Это не было чем-то из ряда вон выходящим, детекторными радиоприемниками увлекались многие. Но когда детекторными радиоприемниками увлекся Алик, это вызвало у родителей бурю восторга. Тотчас он был освобожден от всех домашних обязанностей.

После восьмого класса брат перевелся в вечернюю школу и стал работать: отец вышел на пенсию по инвалидности, и это сразу сказалось на семейном бюджете.

Так вот, брат устроился в радиомастерскую и зарабатывал очень неплохо. Во всяком случае, необходимости в том, чтобы и младшему после восьмого идти на производство, не было. Тем не менее Алик, когда пришло его время, поступил в точности так же, как старший брат, с той лишь разницей, что работать пошел на строительство ТЭЦ, рабочим в группу геодезистов.

Вместе со средним образованием он получил двухлетний трудовой стаж — серьезное преимущество при поступлении в вуз.

Секретарша отдела кадров была неопытная и в трудовой книжке Драбкина записана вместо принят в геогруппу — принят в геологогруппу, и это впоследствии принесло ему немалую популярность среди сокурсников, ибо ошибка секретарши предоставляла право громче всех распевать песни про геологов на студенческих вечеринках. Таким образом, Драбкин умел извлечь выгоду не только из подражания старшему брату, но и из ошибок окружающих.