Расписание тревог - Богданов Евгений Федорович. Страница 28

У подъездов столпились растерянные жильцы. Под аркой багроволицый комендант Пунтаков, стоя по колено в воде, нашаривал ломиком канализационный колодец.

— Ага… — сказал он и выпрямился, вытирая шею серым офицерским кашне.

Жильцы с надеждой потянулись на его «ага».

— Лопату брось кто-нибудь! — попросил Пунтаков.

Ему подали лопату.

— Крюк надо! Что твоя лопата? — раздраженно проговорил Крупеник, жилец из второго подъезда. На жеребьевке ему достался первый этаж, и с тех пор выражение ущемленности и обиды так и не сошло с его носатого, асимметричного лица.

— Не вякай под руку, — буркнул Пунтаков.

— Вы как разговариваете! — возмутился Крупеник, но его одернули.

Комендант, кряхтя от натуги, выворотил решетку. Грязная полая вода с ревом устремилась в колодец, образовав воронку. Теперь можно было скоком, с кирпичика на кирпичик, переправиться на шоссе. Пунтаков опять взялся за ломик, чтобы сбить с решетки цемент. Не вышло; тогда он закрыл колодец двумя широкими плахами, валявшимися тут без всякой видимой цели. Прикинув так и этак, сообразил, что положенные поперек колодца плахи будут только мешать, уложил вдоль. Теперь плахи прикрывали колодец и увеличивали сухую дорогу метра на три.

С этих двух плах все и началось.

Сначала Барышев хотел просто закрепить их, чтобы не расшлепывали грязь концами, когда наступаешь на середину. Где надо — подрыл землю лопатой, оставленной комендантом, где надо — подсунул камни. Плахи легли намертво.

А уходить с улицы не хотелось. Дома ждала его машинка, заправленная листом, на котором еще ничего не было, кроме заголовка «Отчет». Доктор Барышев должен был сдать его в понедельник. Как все опытные специалисты, он тяготился необходимостью писать отчеты наспех, как врач-диагностик — тем более. Вообще, за что бы ни брался теперь Барышев, все делал он не спеша, с поиском и размышлением, — минули времена блестящих озарений, материал поддавался ему теперь намного трудней, чем некогда, в пору юношеского азарта.

Стоя посреди залитого солнцем двора, он подыскивал себе занятие, какое-нибудь оправдание праздности. Возле строящегося поодаль универсама он обнаружил брошенные строителями щиты от стенного стекла. Щиты были сколочены из грубых трехметровых досок. Барышеву пришло в голову, что, если распилить поперечины с интервалом в две доски, из каждого такого щита получится пять-шесть отличных мостков. «Ладно, — обрадованно подумал он, — отчет у меня в подкорке, сделаю вечером…» Приняв это компромиссное решение, он поднялся к себе, позвонил соседу по площадке Гогелия, спросил ножовку.

— Зачем тебе она, Серожа? Выходной сегодня! — удивился тот. — Лучше проходи к столу, будем чачу пить.

Барышев отказался. Гогелия дал ножовку, сказал с искренним огорчением:

— Какой ты несерьезный человек! А еще врач. Дело предлагаю!

Утро было солнечное, свежее, звонкое. У верстака возле универсама переругивались стекольщики. На приветствие Барышева не ответили, лишь посторонились, когда он ломом приподнял край верхнего щита.

Доски набухли сыростью, тупая, неразведенная ножовка брала плохо. Барышев быстро упарился и сбросил куртку. Стекольщики между тем продолжали выяснять, куда подевался некий брусок. Барышев поинтересовался, что за брусок. Старшой сунул ему под нос неструганые буковые колбышки:

— Пять штук на месте, а от шестого ящика нету! Что он, скрозь землю провалился?!

— Да зачем он нужен-то? — простодушно спросил Барышев и пожалел о своем вопросе.

Старшой облаял его и одного из своих — веснушчатого малого, который с вечера должен был прибрать злополучные колбышки и не прибрал. Отсеяв вводные слова, Барышев докопался до смысла: по этим колбышкам бригада отчитывалась за использованное стекло. В каждом ящике была такая колбышка, деревянный чек, который надо было неукоснительно предъявлять. И вот теперь одной не хватало. Барышев понял, что попал впросак: точно такую колбышку он засунул под плаху на канализационном колодце.

— Погодите, парни, — сказал он. — Я знаю, где эта ваша штучка.

— Где? — старшой скрипнул зубами.

— Вон там, под плахами.

Бригада сорвалась с места. Расшвыряв плахи, стекольщики вытащили из грязи драгоценную колбышку и понесли к верстаку.

Барышев надел куртку. Молча подошел к разрушенному мостку и, не остерегаясь больше испачкаться, восстановил все как было. Потом, не глядя на стекольщиков, вернулся на свое место, взялся за ножовку.

— Эй, — окликнул его старшой. — Ты как знал, что брусок там?

— Я его сам туда положил. Я не знал, что он вам понадобится, — сухо сказал Барышев.

Стекольщики уставились на него, как на помешанного.

— Во, га-ад… — проговорил старшой.

— Вась, дай ему по сопатке! — подсказал конопатый.

— А что? — поддержали двое других. — И надо! Чтобы вперед неповадно было.

— А ну, топай отсюдова! — рявкнул старшой.

— Захлопни зев, — сказал Барышев. — Надует, простудишься.

Двое других, укладывающие на верстак стекло, приостановили работу.

— Да ты что, мужик! — сказал один из них миролюбиво. — Ты беги, беги давай, пока целый, Вон у Васи кулак какой. Гиря.

Старшой, сбычив голову, уже шел на Барышева.

Барышев посмотрел поверх его головы на свой многоквартирный дом. Там беспечно завтракали, смотрели утренние передачи и вообще радовались выходному дню. Тогда Барышев выхватил из-под щита лом, занес над головой. Чувствуя, как противно пресекается голос, проговорил:

— Еще шаг, и я раскокаю ваше стекло к чертовой матери.

Стекольщики замерли каждый на своем месте, четверо против одного, и вдруг Барышев заметил, что старшой пятится. У Барышева онемели руки, и он медленно опускал лом, а тот все пятился, пятился и бессмысленно моргал глазами.

— Вась, не связывайся! — запоздало сказал конопатый. — Он же шизя. Им что, у них справки, а мы расплачивайся!

И в эту минуту неподалеку от них раздался слабый крик. Кричала старушка с хозяйственной сумкой. Сбилась с тропки и увязла в глиняном месиве. Сначала ногами, потом руками.

— Что ж ты, бабка, под ноги не глядишь? — сплюнув изжеванную до табака папиросу, сказал старшой.

— Дай тебе бог доброго здоровья, — всхлипывала старушка, пока он поочередно вынимал из грязи ее руки а ноги. — Дай тебе бог доброго здоровья, милок…

Конопатый едва не лежал от смеха, корчился и раскачивался, двое других хохотали беззвучно, прикрывая рты рукавицами. И только четвертый, молчун, возился у верстака.

Старшой очистил щепкой сапоги, подошел к своим.

— Хватит скалиться. Работать надо.

Стали размечать стекло. Конопатый влез на верстак, лег животом на стеклянный лист и вытянулся во весь рост. Ему подали стеклорез.

— Готов? — спросил старшой, придавив линейку.

— Готов! — откликнулся конопатый.

Двое других взяли его за ноги.

— Ровней тащите! — предупредил старшой. — Н-ну… по-шел!

Конопатый, вжавшись в стекло, стремительно скользнул по нему, оставив белую риску надреза.

Солнце поднялось уже высоко. Барышев пилил щиты; из одного получалось четыре секции, а не пять и не шесть, как он рассчитывал. Он отнес первую партию к изначальным плахам, стал укладывать. Деревянный тротуар вытянулся метров на пятнадцать, но не покрыл еще и четверти трясины. Барышев потоптался на готовом участке, проверил, не танцуют ли где доски, подсунул в нужных местах каменья и опять вернулся к щитам.

Стекольщики между тем устроили перекур, посматривали украдкой в его сторону. Наконец конопатый не утерпел, подошел к нему, спросил озабоченно:

— Сколько там на ваших золотых?

— Одиннадцать, — ответил Барышев.

— Ишь ты! Золотые, так и идут не спеша.

Барышев усмехнулся.

— А это какая пила? Поперечная или продольная?

— Не знаю.

— Ну-ка, давайте-ка!

Конопатый выхватил ножовку из рук Барышева, приложил зубьями к глазу, точно прицеливаясь, потом вытащил плоскогубцы. Стальное полотно ножовки заметалось в его ладонях, как рыба.